– Кэрол, не дури. Иди. Нас скоро отпустят. Всё равно у них ничего нет.

Понизив голос, она что-то шептала ему на ухо, тот мотал головой. Я повернулся к начальнику:

– Вытаскивай.

Он починился, подхватив её под локти. Она лишь успела вернуть толстовку одному из парней и теперь стояла передо мной в коридоре, взлохмаченная, как человек, которого разбудили посреди ночи. На ней были потрёпанные джинсы с низкой талией и блузка с коротким рукавом. Она сразу замёрзла и обхватила плечи руками.

Я сказал:

– Ну, чего ты выкобениваешься? Хочешь проверить здоровье отца? Этих болванов отпустят утром, а отец твой может и не дотерпеть.

Она молчала, разглядывая застёжки на моей куртке. На подвижном лице хорошо читались мысли: на её лбу собрались складки, на щеках прорезались ироничные ямочки. Наконец, взгляд её заблестел сочувствием к отцу и трезвым прагматизмом. Она кивнула и пошла передо мной, сомкнув запястья, словно в наручниках. Охранник вернул ей рюкзак с брелоком-мишкой и уселся за стол составлять акт, заставив меня расписаться. На прощанье он полоснул нас взглядом.

На улице светало, но небо ещё было тусклым. Постройки Коксохима в застывшем клубящемся дыму казались мёртвыми, словно крепости после осады. Цех смолодоломитовых огнеупоров был покрыт белой пудрой, напоминающей изморось.

– Кэт… – позвал я.

– Я Кэрол.

– Хорошо, Кэрол.

Я протянул ей свою куртку. Она колебалась.

– Бери, бери, – велел я. – У меня машина открытая. Продует насквозь.

Она влезла в курку, запахнулась и немного разомлела, отчего лицо её стало чуть менее наждачным. Я усмехнулся:

– Слушай, Кэрол, взгляд у тебя ясный, лицо умное, образование высшее получаешь. Зачем тебе это сектанты? В средневековье поиграть хочется?

– Что плохого в средневековье?

– Кроме того, что людей жгли на кострах?

– Наиболее фанатично это делали в эпоху Возрождения.

Она шагала рядом, пряча ладони в длинные рукава. На проходной я показал пропуск, и охранник молча выпустил нас.

– Я не о том, – продолжил я, пока мы шли к машине. – Я могу понять, что тебе хочется пожить в палатке, в вигваме, в шалаше. Но это не должно выходить за рамки.

– Рамки? – переспросила она. – И кто устанавливает эти рамки? Вы? Пикулев?

Она шагала размашисто и легко, и ничего её не заботило, даже предстоящая встреча с отцом. Между нашими поколениями лежала пропасть. Как получается, что мне стыдно перед её отцом, а ей нет? Потому что она бунтарь, а я цепной пёс? Я тоже был бунтарём и уехал в Екатеринбург отчасти назло отцу, но всё же слово старших имело для меня вес. Если я и противоречил им, я не делал этого так беспечно: мне требовалось преодолеть себя.

– Танцуй на танцполе, – ответил я. – А считать всю жизнь спектаклем не надо. Жизнь такого не любит.

Похоже, сухость моего тона её разозлила. Она заговорила с азартом:

– А что она любит? Воевать? Убивать? Загрязнять? Сливать отходы в реки? Травить города по ночам, пока никто не видит?

– Это же не твои мысли. Кто тебе их внушил? – спросил я миролюбиво.

Она остановилась и развернулась лицом к проходной, за которой на фоне светлеющего небо поднималась серая шапка заводских выбросов. Она ткнула туда пальцем и в моей куртке стала похожа на летучую мышь.

– А вам ещё доказательства нужны? Или вы научились видеть только то, от чего не ест глаза?

– Понятно, – вздохнул я. – Когда конфронтация – самоцель, аргументы, кажется, не работают. Вообще-то я тебя вытащить приехал, а не дискутировать.

Она немного смутилась. Я добавил:

– И марать стены каракулями – это глупо. Ну, ей богу, в чём ваш посыл? Давайте бросим всё и переселимся в пещеры?