– Тихо-тихо, – стал успокаивать меня священник, положил мне руку на плечо. – Я же заметил, что ты светишься. Я тебя сто лет таким не видел. Ты раньше в храм приходил, и у тебя на лице было написано: мне еще не пора, мне всё тут надоело.

– Да! И скоро всему этому кирдык! – сказал я батюшке.

– Ты с этим можешь что-то поделать?

– Нет…

– А с судьбой девочки и с тем, что ты в кои-то веки влюбился, – можешь.

– Знаешь, отче, я априори боюсь говорить женщине «люблю». Я вообще до сих пор полагал, что это слово говорят одной женщине один раз в жизни. А всё остальное – мимолетные видения.

– Человек предполагает, Бог располагает, – уклончиво, но резонно возразил священник. – А ты жить боишься…

– Не боюсь, а надоело. Бессмысленно пытаться делать этот мир лучше…

– А тебе никто не предлагает заниматься миром в целом. На своем огороде разберись. – Ирония в голосе отца Владимира и старого друга была доброй, но обидной. – Ты сначала с собой разберись. Тебе Господь посылает шанс, чтобы помочь больному дитяти, женщину сделать немного счастливой…

– Я так и знал, что ты это скажешь, – буркнул я, перебивая.

– А зачем тогда пришел? – спросил он откуда-то из общего детства.

– А куда еще идти? К Богу и к другу…

В доме Аглаи мне стало не до смеха. Я застал женскую половину моей новой и неожиданной семьи в некоем оцепенении. Настя что-то рисовала фломастерами так, что они скрипели на всю кухню-гостиную, Аглая же смотрела телевизор так, что было понятно: ей абсолютно безразлично происходящее на экране.

– Что-то случилось? – тихо спросил я.

– Я опять высунулась, когда не просят, – сообщила Настя, и скрип фломастера стал невыносимым.

Пришлось вопросительнее поднять брови.

– Что значит – опять?

– Ну… понимаешь, я часто говорю не то, не тем, не тогда, когда нужно… В этот раз я сказала нашей пожилой соседке, что ей не надо ненавидеть жену своего сына…

Я только присвистнул. Аглая покачала головой: вот – я тут такие дела разгребаю.

– А с чего ты взяла, что эта женщина не любит свою невестку?

– Да это видно сразу! Она же ревнует сына! А надо было радоваться, что у нее теперь есть не только сын, но и дочь…

– И что дальше? – вникал я в собственное недоумение.

– Она сказала мне, что я маленькая дрянная девчонка, а мама сказала ей, что она большая старая дура, а она сказала маме, что та меня нагуляла, а мама сказала ей, что не ее собачье дело, а она сказала маме, что этому надо было меня научить…

– Стоп-стоп-стоп! – взмолился я. – Но откуда тебе что-то известно о жизни этой соседки?!

– Не знаю, но точно знаю, – простодушно ответила Настя и отложила фломастер. Потом встала и подошла к Аглае, приобняла ее: – Мама, прости, я постараюсь больше так не быть, – как-то смешно пообещала девочка.

Аглая вздрогнула всем телом. Я прикусил губы и ушел в ванную, якобы помыть руки. Сам же включил воду и позвонил Василию Абдурахмановичу. Тот, выслушав мой рассказ, спокойно заявил:

– Но я же вас предупреждал! Я же вам говорил, что она в больнице вытворяла. Лишь бы это не было связано с новым обострением ее болезни.

– И что нам делать? – беспомощно спросил я.

– Молиться…

Замечательные слова от директора детдома… Меня вдруг это даже обидело. И я в ответ попытался обидеть Василия Абдурахмановича:

– Вот уж не думал, что мне будет давать такой совет крещеный татарин…

Но он не обиделся, а просто уложил меня на обе лопатки:

– Всё Батыя нам простить не можете? Какие же вы христиане? Ваши предки понимали, что его полчища пришли за ваши же грехи.

И если бы не Батый, ваши горделивые князья до сих пор бы резали друг друга, и вы вместе с ними.