– Хорошо, выключу, – пообещала я. – А еду съем.

Ринат сказал, что нисколько в этом не сомневается, потом взял со стола ручку, я подала ему Женькин блокнот. Он сел на стул, крякнула сломанная спинка, и на чистой странице начали вырастать палочки – сосновый лес, капельки – кусты сирени, а за ними – маленький квадрат – его дом.

– После тихого часа придете… Это он? – не отрываясь от своего занятия, Ринат постучал другим концом ручки по сборнику Губанова. – Поэт твой?

Ринат передал мне блокнот, полистал книгу и прочитал первое попавшееся четверостишие:

Остальную часть стихотворения он только пробежал глазами.

– О чем это? Почему бархат алый, если ночь черная?

– Это какие-то метафоры, – сказала я. – Мы и сами, если честно, не понимаем, о чем это. Как шифровки какие-то. А там так и написано про коня и белую сирень?

Ринат не ответил, только еще раз взглянул на закрытую книгу и взял Сережину гитару:

– Ты играешь? Это более понятная для меня вещь.

– Это Сережина. Он нам обычно играет по вечерам что-то из Янки, но сегодня не получилось.

– Я тоже могу сыграть что-нибудь из Янки, – сказал Ринат, перебирая струны. – И тогда день для тебя закончится как обычно.

Он предложил мне выбрать песню, но, учитывая фривольность Янкиных текстов, выбор оказался невелик.

– «Нюркину песню», – попросила я. – Сегодня очень хочется послушать песню об одной девочке, которая любит фотографии, звездочки и сны.

– Ну да, – Ринат снова улыбнулся куда-то в сторону, и пальцы быстро побежали по струнам.

Предательские волоски! Я обняла себя за плечи и стала с удивлением вслушиваться в сто раз слышанные раньше слова. Песня была об Аньке, прямо как пророчество: про разбросанные по углам карты, про приходящих женихов и потерянную радость.

Закончив играть, Ринат отложил гитару:

– Тебе не понравилось? У тебя такое лицо…

– Нет-нет! Не обращай внимания. Мне правда понравилось. У тебя очень красивый голос: низкий, все как надо. Просто песня, наверное, неудачная. Может, сыграешь что-нибудь еще? Ты ведь не спешишь?

Ринат посмотрел на часы.

– Не спешу, – сказал он, – но должен предупредить, что через две минуты нам придется выключить свет и тогда мы окажемся в полной темноте. Здесь вдвоем. Ты по-прежнему хочешь, чтобы я остался?

Ах и ух, товарищ пионервожатая. Я вскочила с кровати и стала выпихивать его из вожатской.

– Тогда иди скорее отсюда! Иди, иди, не надо мне тут!

Как только за ним закрылась дверь, я выключила свет и с досады стукнула кулаком по стене. Темнее не стало! Фонарь стоит прямо напротив окна и светит так, что в вожатской светло как днем, и Ринат, похоже, знал об этом. Я подошла к окну и дернула на себя створку. Посыпалась краска, запахло дождем и улицей. Ринат стоял под фонарем, задрав голову, и старался не засмеяться.

– Фонарик дать? – спросил он, жмурясь от слепящего света.

– Не надо, и так светло, – признала я очевидный факт. – Но в следующий раз все равно пораньше приходи.

– Он ее… трогал?

В нос ударил запах консервов, в ушах глухим бубном стало отдаваться чье-то совсем близкое прерывистое дыхание. Я открыла глаза и вернулась в этот мир как из глубокого обморока. У стола стоял белее, чем гипсовая трибуна, Сережа и показывал на Анькину аккуратно заправленную постель.

– Я спрашиваю, он ее трогал? – чуть ли не задыхаясь, повторил он наверняка уже десятки раз прокрученную в голове фразу.

На кровати рядом с подушкой, которая торчала пухлой шишечкой, как того требовал Пилюлькин, лежала Сережина гитара. Ласково он называл ее Альдера и относился к ней как к живому существу, более того, как к женщине: восторженно любил ее плавные изгибы и ревностно следил, чтобы больше никто к ним не прикасался. Поэтому первой мыслью стало, что Сережа имеет в виду гитару, которая, если следовать его логике, побывала этой ночью в объятьях любовника.