Нет, так разговоры не завершают. Оборачиваюсь с целью высказать его довольной роже всё, что я реально думаю о политиках, собаках и чужой частной жизни… но довольной рожи нет. Осталась просто рожа. Я бы даже сказал, маска. Её хозяин массирует себе голову повыше левого виска, а потом разворачивается и уходит. И до меня опять как до жирафа доходит, что смотрел он не на меня, а мимо.

– Рассказать… не видишь… а чайку-то вот… молодые… давай вон там… любила, конечно… а вот таким вот…

Пожилая женщина стоит у крыльца и голосит на закрытую дверь. Ну, как голосит? Причитает. И как пожилая? Лет семьдесят. Правда, выглядит так себе, даже на уровне прихожей. Блёкло, рвано, и явно не потому, что сама так захотела.

– А ты гром… да что дети… политика в силу… и тебе помыть… вчера звери…

Она говорит, безусловно, слова. Слова даже соединяются в кое-какие фразы, и гостиная ищет смысла в рабочем порядке, вот только уши раскаляются вовсе не от жары.

– Здравствуйте! – говорю чётко и бодро, как учили. Я же сегодня хороший. Добрый и вежливый.

– Ой, здравствуй. Это ты? – говорит женщина.

– Это я.

Ах, как же здорово, когда люди понимают друг друга!

– Как ты вырос. Что-то давно тебя не видно. И твои в гости не ходят. Как, у вас там всё в порядке?

– Всё в порядке.

– Хорошо. А я вот… – бабушка кивает на крыльцо и продолжает таким вот занятным образом: – А прибежит… но ссорами-то… приютить себе на… холоднее… да не было… домик-то какой…

Жмурю глаза, чтобы не видеть. Кто бы мне уши зажмурил? Кто бы ношик загородил? Словесный салат! Даже в слепые времена это считалось болезнью, бедой, инвалидностью… и поводом посмеяться для долбаных древних счастливцев. Рокыр в пукытым! Я уж думал, что в нашем тесном мирочке всё налаживается. Что ж ты делаешь, бабуля, у тебя ГЭ сто сорок три процента и на меня перекидывается!

– …Со многими… сидит он… не жарко… забыла… не забыла…

Вопреки видимости, она не спорит с крыльцом. Она мечтает взойти на него, потому что это её крыльцо. И дом её. Но что-то ей мешает. Впрочем, гадать не приходится. Даже попятиться не успеваю. Открывается дверь, и выходят две бороды, не лишённые тел и аппаратуры при них. На этот раз, помимо живота, на каждом поясе висит какая-то тара. У тары есть то ли шланги, то ли щупальца, но память пасует перед их видом и не находит ничего лучше, чем выудить из дальних далей картинки старинных ручных пылесосов.

– …Рвёт себе… а новый… погубят… больно… зачем… пальчики!

Интонация дамы меняется с причитающей на призывную. Одмины подходят к женщине с боков и закрывают её от меня. Уровень ГЭ стабилизируется где-то недалеко от критической отметки. Раздаётся невнятный стон с нотками удивления, плавно переходящий в комфортную, сертифицированную тишину.

– Мыло! Ты добрался! Ну, герой, дай пожать твои верховные пальцы! А я уж думал, что-то стряслось.

– С кем? Со мной?!

– Ну не со мной же! Говорят, рыбы снова кусаются. Помнишь этого… Серёгу, или как его?

– А, искромётный лакунный юмор? Узнаю! А что это тебя на рыбу потянуло? В рыбаки подался? Или в няньки? А? Хах-ха-ха!

Обнимаемся и жмём друг другу руки.

– Ну ты ряху себе отожрал! – говорю я. – Понятно, почему няньки свою живность вооружают. Ты ж их всех поедаешь ещё на берегу, другим не остаётся.

– Вот только не надо завидовать. Давай, лучше рассказывай, как докатился до любви к морепродуктам. Или ваш завод разогнали, и тебе есть нечего?

– Мечтай-мечтай! Наш завод ещё такое выдаст, что Сидабринис Остас пожухнет!

– А, ну да, вы тут процветаете. Признавайся, ты Марко де Лукво заморил? О вас уже весь мир гавкает. Скоро туристы понаедут. Ещё у вас зонд какой-то незаконный обнаружили…