Как быстро вспоминается программа выпускного класса! Недооценил меня экзаменатор, совсем недооценил. Что там было? Гетерогенная структура устойчивой ноосферы? Бр-р, аж передёргивает. Вот загремел бы Марко де Лукво на полгода раньше, может, и выучил бы как следует.

Ладно, Марко тут точно ни при чём. А вот насчёт миграции – это идея. Почему умереть должен кто-то у нас? Мало ли, осел гордый сын Новоултарска где-нибудь… на Хоккайдо, а связи, знакомства, воспоминания из детства – всё старое, тутошнее. И будут таковым ещё не один месяц, пока чужой домен окончательно его не подцепит, не буферизует и не сделается своим. Как будто мало от нас упрыгало за последние годы. Эля, Димыч, Янка… в конце-то концов Мэмыл с Пашком… которые не отвечают.

Не может быть. Нет!

Странное чувство. Выкрикиваешь протест на всю черепную коробку и как бы слышишь ответ судьбы: «Хорошо, хорошо, успокойтесь». Но белая комната пуста. И гостиная пуста, и даже кабинет сознания не видит ничего, кроме автоматических отговорок. И внутри, словно серпантин из хлопушки, разворачивается ужас, длинный, как лента нашей совместной памяти. И начинаешь вспоминать и убеждать себя: ну и что? Ну дела у людей, ну не высыпаются, и вообще они полные эщулгыны. И я полный эщулгын, раз лучших друзей не удержал. Нет, исключено, они живы, они отвечают, пусть и краешком мяти, но они живы – и Мэмыл, и Пашок, и…

Вот с Элей, конечно, хуже.

Хватит. Покидаю тень фонаря и бегу туда, где только что стояли одмины – вот кто всё знает! Вот кто сейчас выложит мне всю правду! Но «только что», как известно, типичное начало типичного же облома. Я замираю на обочине, оглядываюсь на дома, на кусты и на мои персональные клубы пыли. Не могли далеко уйти, но ни один нервишко не чует цель. Почему они исчезают каждый раз, когда в них нуждаются?!

Сходил, называется, в лес. Не надо было даже вспоминать. Поворачиваю назад. Пойду домой; или в шарагу вернусь; или к Кожиным на чай; или даже к морю, от которого ноги трясутся – как много ещё осталось способов зажить прежней, спокойной, устойчивой жизнью! Надо понижать уровень ГЭ, пока не перевалил за пятнадцать процентов – пока нет нужды в ритуалах. Можно просто считать шаги: раз, да, три, четыре… или, вон, фонари, те самые, что линяют один раз за сутки во имя интеллектуального богатства наших людей. И наслаждаться ощущением, будто и дни бегут так же, не меняясь, только красятся в разные крапинки. Пусть красятся, я не гордый.

– Ах, вот ты где!

Спотыкаюсь и сбиваюсь со счёта. Поднимаю голову и топаю до боли в пятке. Бедный я, бедный. Не успел оправиться от шока выдуманного, как на тебе проблемку настоящую.

– Думал, отделался от меня?

Евбений Белышев вальяжно, почти не бесясь, приближается ко мне. И я, почти не дрожа, пячусь.

– Ну что, где твоя леталка? Давай вместе полетаем. Я ногой, ты телом.

Да что ж это такое? Почему он ещё на свободе? Почему его не арестовали, не посадили, не огрызли? Куда смотрят одмины? Про местные власти я вообще молчу.

– Сволочь недоношенная. Герой десятилетних сопляков. Все гадости в этом городе из-за тебя.

Он бубнит, еле открывая рот; не от лени, а из трезвой экономии сил. По крайней мере, мне так мерещится. На его кулаках больше нет ни крови, ни её заменителя, зато видны несколько ссадин и царапин. Сходная картина и на лице. Только, в отличие от Кожиных, эти раны не ослабляют, а, наоборот, как будто армируют звериную шкуру. Что же делать? Улыбаться? Не получается. Вечно молодая хныкалка так и давит из глубины горла.

– Слу… слушай…

– Что мямлишь? Боишься? А ты не бойся, это не больно. Потом заболит, когда срастаться начнёт. А ну сюда иди, не пяться как нянька! Будь мужиком!