– Сказала уже. Девочка она умная, но, скажу тебе, за советскую власть стоит горой. Слушай, что ещё было. Как-то завели в совете разговор о баловницах. Учителя предложили для слишком шумливых девочек применять коллективное осуждение, бойкотом это назвали. Оленька сказала, что тогда они это новшество не поняли, приняли с энтузиазмом и проголосовали, а вышло всё наоборот. Членов совета стали сторониться все девочки в школе, смотрят на них, как на самых гадких людей, не разговаривают с ними, а с баловницами дружбу заводят и любезничают. Получается, что не им они объявили бойкот, а самим себе.

– Ты смотри, до чего додумались, – удивился Реваз. – Ну, что такого? Ну, шумят девочки на перемене, но не хулиганят же, не дерутся и не обзываются. Просто они активные по структуре своей. Им, конечно, учителям-то надо чтобы в школе было как в церкви, тишина, чтобы только их одних было слышно, как попа в церкви, но они же дети, им хочется говорить, бегать. А что Оля об этом говорит?

– Возмущается. Что ещё!? Кстати, церковь иногда вспоминает. Говорит, хорошо, что сейчас в школе попов нет, называет их лжецами! Спросила меня, как я отношусь к современной школе. Пришлось ответить, что советская система школьного образования самая передовая в мире. Сказала Оле, что она права, говоря о попах, как о чуждом для советского народа элементе. А как иначе? Я член большевистской партии, работник Алтайского Губисполкома. Сказать, что в газетах враньё, значит, бросить дочь на растерзание красным шакалам. В страшное время живём, Реваз! Хочешь, не хочешь, а приспосабливаться надо, и смириться с нынешними реалиями, вести себя тихо и незаметно, не выпячиваться, не критиковать и не высовываться, не лезть, как говорится, поперёк батьки в пекло. Угодничество не мой стиль жизни, но в нынешних условиях нужно приспосабливаться и к этой стороне существования, как к выживанию во враждебной среде. Если нужно для нашего дела, а дело у нас правое, – свержение демонического строя, то можно поступиться и этими принципами, – хвалить тех, кто нужен и критиковать того, на кого уже пал меч советской инквизиции. Вижу, что творится у нас в исполкоме, улыбаются, а в душе гниль, подсиживают друг друга, предают, и всё с одной целью – утвердиться на более высоком кресле. А как иначе? И мне приходится поступаться моими принципами неприятия несправедливости, улыбаться нужным людям и клеймить позором неугодных советской власти.

– Всё правильно, но всё же будь осторожна. Не выпячивайся и особо не улыбайся, друг сегодня завтра может стать врагом. Знаю я эту шайку-лейку, при них язык надо держать за зубами и на замке, сволочной безграмотный народишко… Посмотри, кто стоит у власти… жиды, а это пакостная нация, всё под себя гребёт… одна курица от себя. А, ну их! О них ещё дома говорить не хватало.

На следующий день Реваз, Лариса и их одиннадцатилетняя дочь Ольга переехали на новое место жительства – в дом на улице Мало Тобольской.

– Не было у нас с тобой венчания, да и расписались в спешке, а потому прими от меня, моя милая Лариса, небольшой подарок.

Вынув из кармана гимнастёрки маленькую пирамидальную бонбоньерку, обтянутую тонкой коричневой кожей, Реваз открыл её, и Лариса увидела на красном атласе этой коробочки золотое обручальное кольцо.

– Реваз… это же настоящее обручальное кольцо! – радостно сверкнув глазами, воскликнула Лариса и в порыве нежности обвила шею мужа своими красивыми лёгкими руками.

– И это ещё не всё, – поцеловав жену, проговорил Реваз. – Ты забыла о подарке Леонида.

– О, Боже! – слегка шлёпнула себя по лбу Лариса. – И где же он?