– Ну-с, рассказывай, милая, что стряслось?

– Особо-то ничего, Гриша… разве что с Ларисой что-то неладное творится.

– Что так? – встревожился князь.

– Не нравится она мне в последнее время. Как не своя стала, то в бурном веселье, то в глубокой грусти. Предполагаю, что-то тревожит её. Поговори с ней, Григорий, всё ж таки отец, тебя она больше послушает, нежели меня. Ну, а если что по-женски, сам догадаешься, тогда я сама…

– Вот сегодня и поговорю, – ответил Григорий Максимович.

– Поговори, поговори, Гриша.

Вечером, работая в своём рабочем кабинете, Григорий Максимович вспомнил о разговоре с женой.

– Как хорошо всё начиналось… и вот нате вам… А чему тут удивляться, взрослеет дочь-то… Служба! – перескакивая от одного к другому, мысленно рассуждал он. – Собственно, по делам службы всё превосходно, полк сформирован, казармы добрые, офицеры грамотные… Лариса… упустил, совсем пригляду никакого за ней нет. Если бы не Раиса… хотя… нет, не такая у меня дочь. Взрослеет, вот и характер меняется.  Надо бы собрание организовать, да новых  офицеров ближе изучить, присмотреться надо, разный народ-то… со многих частей собран. Оно ведь как… разве ж покладистого, да смирного кто переведёт, от неугодных избавляются, вот и прислали невесть кого. Фельдфебеля того же… Опору надо делать на своих… С Ларисой что-то неладное творится, давно заприметил. Меньше общаться стали. Оно, конечно, понятно, новый человек в доме появился, только, вроде как, сошлись они… Раиса-то… с Ларой. И всё ж таки надо показать её врачу. Скажу Раисе пусть займётся этим. Что-то Абуладзе стал виться рядом с дочерью, приглядеться бы надо. Человек он горячий – горец, как бы чего не вышло, несмышлёная она у меня, хоть и девятнадцатый уже, а всё ж таки как ребёнок. А выправка хорошая… что грех таить, молодцы, бравые ребятки. Нижние чины любо-дорого посмотреть, и офицеры грамотные в военном деле, – служи и служи себе на радость и на славу государству. Вот так-то и всегда, в одном месте благо, –  удачно всё складывается, в другом рвётся…  Вот такая оказия. Права Раиса, поговорить надо с Ларисой!

Григорий Максимович вызвал дочь к себе в кабинет и со свойственной военному человеку прямотой проговорил:

– Не кажется ли тебе, милая дочь, что ты стала скрытна и, нежели прежде, задумчива и рассеяна. Помнится, я просил тебя наполнить мою чернильницу, ты обещала, что исполнишь, и вот смотри, – полковник обмакнул перо в чернильницу и показал его дочери, – оно сухо. Что случилось, милая? Не заболела ли? Может быть, надо вызвать врача?

– Нет, нет, папенька! Что вы! – поспешно воскликнула Лариса. – Я абсолютно здорова, а чернила, простите, папенька, запамятовала. Мы много вышиваем с Раисой, долго разговариваем, гуляем, играем на фортепиано и поём, время так быстро летит, что не успеваем оглянуться, как уже вечер.

– Вот и славно! Вот и славно! А чернила… Бог с ними, – махнул рукой Григорий Максимович. – Накажу горничной – Прасковье, чтобы она смотрела за этим. Хотя не люблю я, когда прислуга беспорядок наводит на моём рабочем столе, то бумаги сдвинет, то перо не туда положит, да, – вновь махнул рукой, – и всякое другое. Как ты находишь, милая дочь? Можно доверять мой рабочий стол нашей новой горничной, исполнительна ли она?

– Исполнительная, папочка! Очень исполнительная и во всём доме порядок! – ответила Лариса, мысленно проговорив, – Господи, что же я натворила! Как быть? Как смотреть папеньке в глаза, когда всё откроется?

– Вот и славно! Вот и славно! – постукивая пальцами по столу, задумчиво проговорил полковник, вышел из-за стола, подошёл к дочери и, всматриваясь в её глаза, сказал, чтобы никогда одна не выходила на улицу. – Видишь ли, милая, нынче столько много объявилось плохих людей. Грабят и убивают, прям, посреди бела дня. Вот надысь – во вторник был я у Николая Петровича, так понаслушался, скажу тебе, такого, что даже у меня дрожь по телу пробежала. Не буду рассказывать те страхи, чтобы не ранить твою девичью душу, просто говорю, поостерегись. Не дай Бог, что с тобой, не вынесу.