Юноша ринулся в снежную кутерьму. Вдруг – о небо! – послышался слабый вскрик и вслед за ним пронесся шум, какой бывает, когда падает человек. «Ага! – воскликнул юноша. – Я не ошибся. Она здесь! Мои позывные услышаны». Юноша живо подбежал к лежавшему неподвижно человеческому телу, предвкушая многорадостную встречу, схватил за обшлага шубы, приподнял, глянул нетерпеливо в лицо и – отпрянул. Увы! То была не она. В его руках была не прекрасная дева, но маленькая ссохшаяся старушка, похожая на восставшую из небытия мумию.

Он со смущением поставил старушку на ноги, на всякий случай извинился. Реликтовая бабулечка пугливо оглядела незнакомого парня и засеменила мелкими шажками скорее прочь, охая и слабо причитая. Заспешила наперво к детским санкам, на которых лежал засыпанный снегом большущий мешок, взялась за верёвку, привязанную к передней поперечине своего неказистого железного помощника, и черепашьим ходом поволокла поклажу.

Неудачливый искатель внимательно, ни на минуту не отрывая глаз, наблюдал за старухой. Что-то в её облике поражало. Он вдруг захотел дознаться, что же его потрясло. Когда он поднимал старуху и обратил горящий жадный взор на её лицо – холод прошел по жилам. Жуть! Никогда не приходилось видеть столь обезображенного увяданием лица: казалось, оно давно уже умерло, и бедная бабушка таскает на себе посмертную маску. Кожа была пергаментного оттенка, высохшая и стянутая глубокой сеткой морщин. Закостеневшие морщины рассекали и стягивали синевато-черные губы, так что три кривых зуба выдавались буграми над ними. Шамкающий рот поминутно обнажал остальные редкие гнилостные обломки, за которые зацеплялся не-то язык, не-то сами губы и щеки – голос дребезжал, шипел и потрескивал, как раритетная виниловая пластинка, которую давно пора выбросить. Брови и ресницы, похоже, напрочь выпали, что и следа нет. Глаза, как у рыбы, неподвижны, круглы и таинственны.

Должно быть падение старухи, её испуг исказили и сверх обычного обезобразили лицо, которое в дневном свете, пожалуй, не содержало бы такой уж умопомрачительной доли леденящего и омерзительного. Но в эти минуты… «Ну ровно Баба Яга, как и Дед Мороз, спешат с одних зимних праздников на другие!» – подумал он. Это непритязательное полушутливое сравнение неожиданно тронуло самые глубины, самое основание сегодняшнего настроя юноши и вызвало целую вереницу фантастических образов.

Ведьма! Да это же ведьма! Настоящая ведьма!

– Эй, ты! – окликнул юноша. – Ты кто? Почему шастаешь по такой непогоди?

Старуха оглянулась, что-то глухо буркнула. Юноша слов не разобрал – голос её шипел и скрежетал. «Полно! Разве это благочестивая бабушка? А что, если нет вранья в старинных преданьях. В какой-то неведомый никому час восстают мертвые из гроба, в полнолуние перед Рождеством собираются ведьмы на шабаш. Земля, её ноосфера, так пропитывается злом и отчаянием, что происходит обвал неудач, ссор, конфликтов, катаклизмов. А что, если сама верховная ведьма, сама Смерть пожаловала ко мне. Пришла, чтобы посмеяться надо мной, являя собой знак высшего предначертания, толкующего и внушающего, что все мои желания тщетны, что одна Смерть придет однажды и скажет: «Здравствуй, голубчик! Умаялся, поди-ка, бедняжка? Пора и помирать, дружок». Смерть одна – чего нельзя отрицать, что есть непреложная правда жизни. Видение Смерти – это намек на моё будущее. «…И тот пред кем вся жизнь, расслышал зов могилы. Судьба счастливая дала мне первый день. Судьба жестокая второй мой день послала. И в юности моей не мед я знал, а жало…»[1]