Прибрела она домой в этот день часам к восьми вечера. И совершенно не удивилась, узнав в фигуре на скамейке вдрызг пьяного Вовчика. Он сидел, нахохлившись, под жёсткими порывами ледяного ветра, глубоко засунув руки в карманы куртки, и кунял носом.

Она остановилась.

– Явилась, сука… – встрепенулся муженёк. – Нашлялась, жопой натрясла? Где таскалась, спрашиваю?

Женька молча вошла в подъезд. Благоверный поволокся следом, спотыкаясь и понося её последними словами.

Лифт не работал.

– Куда ты, шалапень, ключи мои дела? – раздавалось сзади. – Хочешь из дому меня выжить? А вот хрен тебе!

А что, если правда? – мелькнула крамольная мысль. Что, если захлопнуть сейчас дверь у него перед носом? Пусть замёрзнет на улице, утырок. Хотя чего ему, алкашу, сделается… Морозов уже нет…

Она зашла в квартиру и медленно, словно всё ещё решаясь, повернула ключ в замке. Вовчик, доковыляв, подёргал ручку, потыркался недоумённо, а после, взвыв по-звериному, стал ломиться в дверь, осыпая штукатурку. После пяти минут не затихающего буйства стало очевидно, что предел терпения соседей совсем скоро обозначится вызванным нарядом полиции. Внутренне сжавшись, Женька отперла.

Ворвавшись с разбегу в квартиру, Вовчик схватил жену за шкирку и тряхнул. Воротник офисной рубашки остался у него в кулаке. Он недоумённо глянул на свой трофей и брезгливо швырнул тряпку ей в лицо:

– Ещё раз так сделаешь, – прошипел он, пылая пьяным бешенством, – подвешу за ноги, тварь…

… Когда из комнаты, наконец, раздался оглушительный рёв, Женька отлепилась от кухонной стены, у которой, замерев, просидела всё это время. Болела спина, которой Вовчик приложил её о дверной косяк, но ощущалось это как-то далеко и отстранённо. В совершенно ясной и пустой голове тихонько звенело…

Она достала небольшую дорожную сумку и рюкзак, собрала некоторые вещи. Переоделась. Зашнуровала кроссовки. Нашарила в сброшенной на пол мужниной куртке телефон и ключи, которые, конечно же, никуда не пропадали, и, выскользнув в подъезд, спустила их в мусоропровод. После подхватила сумки и заперла дверь. Куда идти – она не имела ни малейшего понятия.

* * *

Высокая, статная старуха в на века сшитом югославском плаще шестидесятых и элегантной фетровой шляпке пересекла улицу наискосок. Подошла к двустворчатой двери, выходящей на улицу. Скептически осмотрела приклеенную на стыке полицейскую «опечатку», попыталась подковырнуть её ногтем за уголок. Официальная бумажка держалась намертво.

Тогда гостья пожала плечами, достала из ридикюля тяжёлую связку ключей, перебрала её неторопливо, ища нужный… Дверь скрипнула и просела на петлях. Бумажка хрустнула, разорвавшись. Старуха протиснулась внутрь и осмотрелась, не изъявляя не малейшего устремления карабкаться по крутым ступеням. Заметив при входе боковую дощатую дверку, она толкнула её и, щёлкнув выключателем, принялась осторожно, держась за стену, спускаться в подвал.

Тусклая, засиженная мухами лампочка помазала мутным светом каменные круглые своды. И завалы рухляди под ними. Визитёрша не проявила к ним интереса. Она двинулась вперёд, удивительно легко и грациозно лавируя меж железными кроватями, цинковыми тазами, дырявыми вёдрами, полусгнившей вязанкой штакетника, мотками ржавой проволоки и прочим хламом.

Подвал оказался неожиданно длинный. Пройдя его до конца и пристально осмотрев гладкую тупиковую стену, женщина нахмурилась, постояла немного в раздумье… Потом, словно что-то вспомнив, развернулась назад, прошла немного, пристально осматривая боковые развилки хламовника… В одну из них она и свернула.

Меж стеллажей с широкими полками, забитыми вещами, природу которых под толстым слоем пыли и паутины едва можно было определить, виднелась дверка. Невысокая и узкая, неприметная, но тяжёлая: обитая клёпаным железом и увешанная засовами со стороны подвала.