– Пусть хоть помоется, – предложил Цыгайло. – Не нанимались мы тут все это нюхать.

Пленный вслушивался в интонации их голосов, переводил испуганные глаза с одного на другого. «Не хочет умирать, – подумал Зорин. – Ну как же, мы не любим СС, у нас две дочери. А сколько русских дочерей вы, суки, уже загубили?!»

– Жалко, я бы прикончил, – опечалился Дорохов. – Ненавижу этих тварей. Ладно вермахт – все понятно, враги, но люди подневольные, мобилизованные. А СС, как известно, дело добровольное…

– Уже нет, – напомнил Зорин. – А вот раньше действительно – только добровольные, сознательные, высокие арийцы, без примесей – и чтобы обязательно знали свою родословную до пятого колена.

– В сорок первом было добровольным… Я бы этих тварей за один лишь Бабий Яр – всех, под корень… – Дорохов сжал кулаки, уставился с ненавистью на пленного, который под таким моральным давлением снова начал ерзать.

– А что у нас в Бабьем Яре? – сглотнув, спросил молодой Листвянский.

– Район такой в Киеве. Между Лукьяновкой и Сырцом. Овраги там здоровые, метров двадцать – двадцать пять глубиной. Как фрицы взяли Киев в сентябре сорок первого, ни дня не было, чтобы в Бабьем Яре кого-нибудь не расстреливали. Мне сестра рассказывала, она всю оккупацию в Киеве прожила… Айнзатцгруппа «С» доктора Раше, в составе зондеркоманды штандартенфюрера Пауля Блобеля. На всю жизнь запомню эти имена… Мать лежала в психиатрической клинике имени Павлова. Всех пациентов, около тысячи, расстреляли первым делом. А потом понеслось – киевских евреев извели вчистую, матросов Пинской флотилии, цыган, пленных солдат, коммунистов, комсомольцев, подпольщиков… Оуновцев – и тех стреляли. Укладывали трупы в несколько слоев, землей слегка засыпали и снова стреляли. И так два года. Музыка в Бабьем Яру постоянно играла, и самолет кружил, чтобы выстрелы не слышали… Наши об этом не сообщали, но люди рассказывают, что там людей поубивали тыщ сто – в одном лишь овраге… – У Дорохова костяшки пальцев побелели от волнения. – Я сам-то не хохол, из Самары… ну, в смысле, из Куйбышева, а в Киеве мать с сестрой жили. Наташка выжила, встречались, когда в Киеве в декабре стояли, а мать не нашли. Как ее найдешь – там экскаватором рыть нужно…

Дорога предстояла неблизкая, верст пятнадцать – по лесу, с редкими выходами на дороги. Зорин спешил, скорость на пересеченной местности минимальная, к рассвету бы добраться. Четыре километра на север, перебежали дорогу (сверился с картой – все в порядке), задумчиво посмотрели, как грузовые машины и грязно-серые броневики тянут в восточном направлении батарею гаубиц. И снова лес – без конца, без края. Никто не роптал, а самочувствие пленного штурмбанфюрера людей не волновало. Ему связали руки в запястьях перед туловищем, вынули кляп, и Зорин доверительно сообщил, что если станет отставать, то бить его будут долго и счастливо. А предпримет попытку к бегству или станет орать в не самый подходящий момент, то отправят к герру Вейссеру, а для начала отобьют хорошенько почки – они ведь и так у вас не вполне здоровы, герр Ланге?

На привале давились сухим пайком, курили махорку, перемешанную с галетными крошками, окутывали поляну едким дымом. Курили все – в роте капитана Калмакова некурящих извели как класс. Немец вытягивал шею, хлопал глазами, намекая, что и он бы что-нибудь поел.

– Ладно, жри, басурманин, – сунул ему Зорин расковыренную ножом банку с недоеденным судаком в томатном соусе. – Справишься со связанными руками?

Немец справился – молотил так, что за ушами трещало.

– Вот что делает с людьми прогулка на свежем воздухе, – ухмылялся Вершинин. – Привыкай, немчура, долго тебе теперь судака трескать. Посмотрите, мужики, на это ничтожество. Ни гонора, ни спеси, зашуганное животное – и ведь все они такие, если за горло взять. И куда пропадает их истинно романская гордость?