Маленький белобрысый красноармеец хозяйственным оком высматривал целые сапоги и заставлял смертников разуваться. Вот пришла очередь того самого казака, что вырвал у Бориса карабин и кричал, что им, простым людям, ничего не будет. Он совершенно помешался от страха, ноги его подгибались, он полз на коленях и все порывался целовать солдатские ботинки, крича:

– Ребятушки, родненькие, пощадите! У меня детки малые дома остались… Ребятушки, милые, спасите!..

– Дерьмо! – процедил Алымов и сплюнул сквозь зубы.

Казака вязали, он выл по-звериному. Связанных попарно тащили по сходням на баржу, и вот, очевидно, решив, что от большого количества народа баржа может пойти ко дну, начали топить. Толпе пленных было плохо видно, что происходило с другой стороны баржи, но крики и плеск объясняли все.

Дюжий казак рядом с Борисом перекрестился и забормотал молитву.

– Вот что, Петька, – решительно зашептал Борис, – мне в такой компании помирать не охота.

– У нас есть выбор? – холодно отозвался Алымов.

– Закрой-ка меня, чтоб никто не видел.

Он незаметно вытащил из-за пояса нож – единственное оставшееся оружие – и разрезал новые, только вчера презентованные Саенко сапоги так, что портянки торчали наружу. Потом он сунул нож за голенище.

– Что ты задумал, Борис?

– Испытаем судьбу еще раз, – шепнул Борис и обнял друга, – а если не выйдет, то прощай, Петр!

– Вместе туда попадем, – грустно улыбнулся Алымов.

На пристани раздался вдруг шум, кашлянье мотора, и появился автомобиль, из которого вышли несколько человек, и среди них – очень знакомая Борису фигура в кожанке и фуражке. Человек был высок и очень худ, держался несколько скованно, но Борис не веря своим глазам узнал в нем своего знакомца Сергея Черкиза – начальника особого отдела ЧК. Познакомились они, если можно так выразиться, на допросе, когда Борис по глупости или по невезению попался красным. Допрос окончился отправкой Бориса в депо – место, откуда каждую ночь возили на расстрел. И если бы не верный Саенко… лежать бы Борису в Ольховой Балке чуть присыпанному землей среди таких же, как он. Борис вспомнил, как долго и увлеченно говорил Черкиз о революции. Борис вначале сомневался в его искренности, но потом понял, что этот человек болен и под свою болезнь, в которой переплелись его природный садизм и невротическая восторженность, он подвел красивое коммунистическое обоснование.[5]

– Ничему не удивляйся, держись со мной рядом, – шепнул Борис Алымову и вдруг заорал: – Сергей! Эй, Серега, Черкиз!

Его голос далеко раздавался на пристани. Черкиз услышал, и если оставались еще у него сомнения, то фамилия Черкиз, выкрикнутая Борисом, их развеяла. Борис увидел, как Черкиз обернулся, дернув головой, как поморщился болезненно.

– Серега, Черкиз! – надрывался Борис, проталкиваясь к краю поредевшей уже толпы, туда, где красноармейцы хватали по двое и вязали обреченных на смерть.

Их глаза встретились, и Борис с совершенно неуместным в его положении злорадством заметил, как Черкиз побледнел и во взгляде его мелькнуло сначала узнавание, а потом ненависть.

– Товарищ Черкиз, – надрывался Борис, – ты что, не узнал меня, что ли? – И торопливо объяснял соседям, так чтобы слышали красноармейцы: – Друг детства мой, вместе в реальном учились.

Черкиз подошел к нему так быстро, что даже споткнулся и чуть не упал.

– Здоров, Серж! – дурашливо улыбнулся Борис и сделал движение, как будто хотел обнять. – Ты живой, а я-то думал, что на том свете ты. Выжил, значит… Ну и я тоже выжил…

Черкиз смотрел на него белыми от ненависти глазами, правая рука его шарила в кобуре, и Борис подумал обеспокоенно, не перегнул ли он палку, а то как бы этот псих не пристрелил его прямо на месте. Но Алымов шагнул из толпы и встал вплотную к Борису, глядя на Черкиза со спокойным презрением. Так стояли они трое, глядя друг другу в глаза, и толпа замерла вокруг в ожидании.