Я сел на траву и стал наблюдать.

– Уже проснулся? – спросила она, отстранившись от дерева.

– Спина затекла. Ты как?

– Чувствую, что приближаюсь к Богине. – Мама посмотрела на меня и улыбнулась. – Но ты в это не веришь.

– Я не суеверный, ты знаешь.

– Разве ж это суеверие? – спросила она, приложив ладонь к дереву. Рукав платья чуть опустился, показав татуировку луны на ее запястье. – А трава, на которой ты сидишь? Земля, в которой она растет? А это, – мама показала на небо, – суеверие?

– Это природа.

– И это Богиня. – Мама подошла ко мне и взяла мое лицо в руки. – Ты – сын Богини. Я – ее дочь. Мы все ходим под ней, ходим на ней. Когда-нибудь ты это поймешь.

Мне хватило ума промолчать. В обычное время я пустился бы в вечный спор прагматизма и религии. Природа подчиняется определенным правилам, но вряд ли их кто-то устанавливал. Мы словно играем в ролевую игру без мастера. Вот уж действительно, весь мир – театр, а люди в нем актеры. Только вот на премьеру не пришел режиссер.

– Поедем? – спросил я.

– Еще немного, если можно. – Мама выдохнула. – Здесь так хорошо.

Мы проехали почти шестьдесят километров, прежде чем я остановился на заправке. Я купил несколько пачек чипсов, сушенную рыбу, пару колбасок и много воды, а еще заправил полный бак и канистру на всякий случай. Мы пересекали границу области, и я не знал, как скоро нам попадется очередная заправка.

– Вот немного еды, – сказал я, садясь в машину. – Пить будешь?

Мама взяла бутылку, но открывать ее не стала, просто кинула в бардачок.

– Пусть лежит там, чтобы я не отвлекала тебя.

– Ты меня не отвлекаешь.

– Разве? Последние шесть лет ты только и делал, что работал. Работал днем, работал длинными вечерами. По выходным ты тоже работал, а уж за отпуск я вообще молчу.

– Мы иногда говорили.

– Ты прав. И я все понимаю. Я давно пожертвовала тобой.

– В смысле? – удивился я. Мама не ответила. Она нахмурилась и включила музыку, заменив мой диск на свой.

– Это Шопен. Правда похоже на молитву?

– Я не понимаю.

– Просто слушай.

И я слушал. Кажется, мы прослушали всего Шопена, и я совру, если скажу, что не проникся им. Не знаю, в чем была проблема, в моих убеждениях или матери, но молитвы я не услышал. Зато услышал свои собственные мысли, и услышал куда яснее, чем мне того хотелось бы.

– Смерть меняет людей, – ни с того, ни с сего сказала мама.

– Разумеется, они умирают.

– Я не про это. Смерть – потрясение. Самый важный жизненный опыт.

– Смерть родных действительно может стать встряской.

– Мой мальчик, – улыбнулась мама. – Тебе еще многое предстоит понять. Так много, что мне самой страшно. А тебе не страшно?

– Нет. Знания дают мне силу. Я всю жизнь их получаю. Любое знание ценно. В этом моя суть. В этом весь я. Если я не умник, пишущий роботов для всех крупных компаний в области, то кто я?

– Ты мой мальчик.

– Иногда этого недостаточно.

– Моя вера говорит, что каждый человек важен. Кем бы он ни был.

– У меня другая вера.

– Поэтому ты и шатаешься от цели к цели, достигая каждую из них, но забывая почувствовать вкус победы. Зачем тогда это?

– Ты хочешь поговорить об этом? Сейчас? Когда рак сжирает тебя изнутри, пока мы херачим черт знает куда на этой развалюхе! – Я ударил рукой по рулю. – Пропасть между людьми и животными громадная, но все мы схожи в инстинкте самосохранения. Каждая тварь под этим небом цепляется за свою жизнь, за тот уклад, к которому эта тварь привыкла. А мы колесим куда-то без карты и навигатора, просто потому что…

– Потому что?

– Потому что ты вбила себе в голову дурацкую мысль, что Богиня тебя спасет. Она не спасет. Никто не спасет. Иисус дал твоему раку развиться. Все. Богам плевать.