– Из меня повар негодный.

Шведов заметил, что Салин всё же остановился на красный свет у Боровицкой. Другие же иномарки неслись, едва не сбивая пешеходов.

Такая уж традиция сложилась не только в столице, но и в бывшем Ленинграде. Хозяева жизни старались не замечать «быдло», которое ходило пешком. Кремль казался Шведову собственным призраком, хоть над ним и горели звёзды. Дома стояли в метели, как холодные потухшие печи. Электричество горело плохо, и всегда ярко освещённые улицы пропадали в октябрьских сумерках. «Мицубиси» ехала словно по Москве вчерашнего дня. Силуэт города сохранялся, но суть была уже совершенно иной…

– «Варить лапшу» означало стряпать столбики с результатами социологических опросов; и Вадим отлично знал, как это делается. В подавляющем большинстве случаев с людьми и не разговаривали. Брали имя-отчество, например, Иван Васильевич. И делали вывод – пожилой, антирыночник, тоскует по старым порядкам. А, например, Игорь Валерьевич – деловой человек. Он может ответить только одно – счастлив, свободен, с увлечением делает деньги.

Бывало, что статистику проводили иначе – каждый социолог изобретал свой стиль. Но Шведову одинаково не нравились все нововведения накрашенных щебетуний из Института социологии и парламентаризма. К тому же, потребности Вадима были весьма скромными. Жил он один, на любовниц не тратился, не пил; только курил. Одежду тоже часто не менял, и потому вполне мог жить на те средства, что получал в питерском Институте социологии.

– Ленька Крапивницкий, к которому мы сейчас едем, тоже любит, как и вы, пофилософствовать. Как раз на той вечеринке, где я потерял портмоне, он развивал мысль о проблемах чрезмерного народонаселения…

«Мицубиси» Салина, похожая на ракету с тонированными стёклами и сидениями под самолётные кресла, быстро отбрасывала кварталы. Автомобиль являл собой кусочек благополучия посреди развала и убожества. Даже фонари здесь, во всегда залитом светом центре Москвы, горели еле-еле, поминутно помигивая.

Шведову всё больше хотелось попасть на вокзал и убраться отсюда в свой уютный мирок, в кабинет, где окна выходят в зелёный, а сейчас разноцветный от осенней листвы двор. Там было очень уютно, потому что точечная «девятиэтажка» отделялась от Тихорецкого проспекта длинным многоквартирным домом. А за Светлановским проспектом начиналась Сосновка, и при северном ветре в квартире пахло лесной свежестью.

Доберман Шведова по кличке Олав сейчас жил в квартире барином, под присмотром соседки Инессы Шейхтдиновой. Она охотно согласилась остаться с псом, главным образом потому, что хотела пожить одна.

В их тесной двухкомнатной квартире, кроме Инессы, проживала её сводная сестра с мужем и двумя сыновьями. Муж страдал приступами белой горячки, а один из племянников был дебил. Он посещал вспомогательную школу на улице Композиторов и шансов на выздоровление не имел.

Инесса, на время отсутствия Вадима, переезжала в его квартиру и кайфовала там от души, печатая на портативной машинке свои романы. Шведову даже неудобно было возвращаться из командировки, вынуждая Инессу откочёвывать к своей семейке. Он даже предлагал жить вдвоём, разумеется, в разных комнатах – благо они изолированные. Получилось бы что-то вроде коммунальной квартиры, только без скандалов.

Но Инна, несмотря на броские туалеты и эффектную внешность, была очень щепетильна в вопросах нравственности, и потому ответила отказом. Ей не хотелось, чтобы переезд обсуждал весь двор, а это непременно случилось бы. Старшая сестра была та ещё сплетница, да и других злоязыких дам вокруг хватало.