– Не смотри ты так на меня, отец! – вроде бы озорно и весело, а на самом деле с плохо скрытой надрывной печалью сказала она напрягшемуся тестю, и я вдруг понял, что теща чего-то страшно боится. Растерянность у нее прошла, остался один страх, постепенно переходивший в панический ужас, и сейчас она будет пытаться утопить его в холодной водке. Вот, потянувшись через стол и робко улыбаясь, что-то спросила у неё какая-то близкая ее подруга – Клава не Клава, я ее точно не помнил. Теща будто и не услышала вопроса и не увидела подруги. Взгляд ее темных печальных глаз вновь устремился в только что прошедшую ночь, она мучительно и тщетно пыталась что-то вспомнить.

Гости, к счастью, не успели еще напиться до пьяна, и видя, откровенно нездоровое состояние именинницы, предварительно выпив «на посошок», потихоньку стали разбредаться по домам, гостиницам и вокзалам.

Вскоре мы остались вчетвером за столом, и Радка сразу же потребовала:

– Мама, так все-таки, расскажи, пожалуйста, подробнее, что же случилось? Когда именно, в какой момент и отчего ты почувствовала себя плохо???

Теща улыбнулась слабой виноватой улыбкой, как-то неопределенно пожала плечами, просветленным взглядом, полным беспредельной нежности посмотрела на дочь и негромко ответила:

– Я не помню, доченька. Было душно, это я помню точно, так мне показалось, когда я в спальню зашла. Но это только так показалось, потому что потом прохладно стало, свежо. Ветер, по-моему, на улице дунул сильно, форточку открыл и – дверцу от шифоньера, я слышала, когда засыпала, как дверца скрипнула, – она умолкла, потирая лоб пальцами и лицо ее опять обратилось в жалкую маску сплошной растерянности, – да, скрипнула… Потом я уснула. Продуло меня, наверное, сквозняком, дрожь такая ужасная под утро забила, как будто на Северном полюсе очутилась. Или… – она недоумевающе поджала губы, подыскивая, очевидно, подходящее сравнение с тем неприятным и необычным ощущением, что пришлось пережить ей ночью.

– Тебе стало так холодно, что ты пошла к шифоньеру и одела на плечи новую шаль? – нарочито раздельно произнося слова, спросила Радка и в голосе ее явственно прослушивались тревожные нотки. – Именно – шаль? – уточнила она.

– Да нет, это отец, по-моему, ее мне на плечи накинул, я не вставала никуда, – теща благодарно взглянула на Михаила Ивановича.

Тот удивленно посмотрел на нее, но разубеждать не стал. Во всяком случае я так понял, что ночью он не вставал и шаль на плечи жене заботливо не накидывал.

Мы с Радкой, не сговариваясь, молча переглянулись, зрачки ее глаз при этом были расширены. Непостижимым и необъяснимым образом, недомогание Антонины Кирилловны мы оба связали с черной шалью. Хотя пока еще на интуитивном уровне – четких мыслей, ясно сформировавшихся бы неопровержимым логическим выводом у нас не имелось.

За столом установилось продолжительное молчание, как это обычно бывало перед крупным семейным скандалом. Тесть напряженно нахмурил лоб и опустил глаза, проявив неожиданный интерес к недоеденному свекольному салату в хрустальной вазе. Тонкие радкины пальцы принялись теребить край скатерти, в огромных блестящих глазах её замелькали темные тени мрачнейших предчувствий и мыслей. И лишь сидевшая неестественно прямо теща, выглядела совершенно бесстрастной и спокойной, уверенной в суетности происходящих до сих пор внутри нашей семьи вздорных крикливых ссор. Она, медленно поднявшись со стула, первой нарушила молчание, сказав:

– Я, пожалуй, пойду прилягу.

Михаил Иванович живо подскочил, бережно подхватил ее под локоть и проводил в спальню.