Разбитая, опустошенная, она вернулась в Петербург. В ее окружении четко обозначились «мужская» и «женская» трактовки произошедшего: «В Петербурге виделась со всеми. Все женщины говорили, что я хорошо сделала, что уехала, а мужчины (Федор Сологуб и Вячеслав Иванов) сказали, что я была, вероятно, во многом не права…» Она так и не оправилась от пережитого. С этого момента начинаются ее метания. Нигде она не может оставаться надолго. В паспорте появляются штампы разных городов… Ее неотступно преследует чувство вины и раскаяния. Она упорно продолжает анализировать происшедшее… «Я все сама напортила. Мой муж, как я теперь сознаю, очень, очень любил меня, и, если бы я не нервничала и не делала бы таких глупостей и верила бы ему, у нас была бы хорошая жизнь. Какой ужас сознавать это теперь, когда все кончено. Я была тогда под гипнозом недоверия. Нервы много лучше. Теперь владею собой, но боль временами ужасна» (подчеркнуто автором. – М. М.).

Мысль о неосуществленной любви к покинутому Глану терзает ее. Она писала: «Я его очень сильно люблю, всем существом, очень глубоко. В этой любви много мучений, но я, как недавно прочитала в романе Коллет Вилли[11], “не променяла бы этих мучений на самую большую радость”… Помните, я говорила Вам раньше, что хотела бы знать, что такое настоящая любовь, не мимолетное увлечение, а любовь (выделено автором. – М. М.). Теперь я узнала ее…»

Она прибегает к последнему оставшемуся ей средству – работе и неустанно твердит: «Работать, запретить себе думать о любви, забыть о счастье…» И неожиданно делает в творчестве резкий поворот к реализму. Теперь в ее рассказах появляются крестьяне-пасечники, обедневшие дворяне, пейзажи русской стороны. В этих произведениях явно ощущается что-то бунинское, глубоко проникновенное. Казалось бы, очень хорошо: вернулась на землю, обогатилась новыми впечатлениями, начала осваивать новые сферы жизни. Но зачем литературе второй Бунин? И вот парадокс: теперь ее рассказы теряются в массе других. Это среднестатистическая манера русских писателей, демократически настроенных, ищущих основы русского национального характера, вскрывающих язвы жизни, прибегающих к психологическому анализу. Мирэ утратила свою «почву», на которой только и могло взрастать и развиваться ее оригинальное дарование. «Пересаженное» на другую, оно перестало давать плоды. Прежнее ощущается только в ее автобиографической повести «Страницы из дневника», где героиня Лара проделывает тот же самый путь в новый, неизведанный, полный опасностей большой мир, что и Шурочка Моисеева когда-то…

Перенапряжение привело ее в психиатрическую лечебницу, лечение в которой, казалось, принесло плоды: тревога исчезла. Но наступило оцепенение: «Мне сейчас трудно говорить, хочется быть одной, читать, думать». Ей теперь кажется: несмотря на то, что она и ее прежний муж были очень разными людьми, они «могли бы ужиться» и даже хорошо «наладить жизнь». Причиной случившегося она склонна считать те «навязчивые идеи», что овладели ею, закончившиеся, по ее мнению, «чем-то вроде истерического психоза». «Вот в чем ужас», – беспрестанно твердила она. Но на самом деле ужас был в другом: «…я не могу разлюбить теперь и никогда не разлюблю. Я полюбила навсегда, и ужас в том, что все порвано навсегда» (выделено автором. – М. М.). Это итог, к которому пришла в результате размышлений бедная Александра Михайловна. Как-то в начале своего замужества она обронила: «Я узнала любовь, но еще не знаю – для жизни или для смерти».