Люди в блузах столпились. Я чувствовал их мерное дыхание и запах пота от их коричневых затылков. Меня кто-то толкнул локтем. В стороне вялый апатичный джентльмен пил можжевеловую водку. Мне бросилось в глаза молитвенное выражение восторга, застывшее на молодом задумчивом лице рабочего, стоявшего возле меня.

Оратор говорил и говорил, а я его не слушал и не слушал. Слова его звучали резкими ударами, словно он взял тяжелый молоток и ударял им по столу.

«Знакомые банальные слова… Демократическая глупая шумиха слов…» – подумал я. И мне делалось холодно, жутко, противно в этой чуждой толпе, которую тут собрало и вдохновляло далекое и чуждое мне миросозерцание.

– Добывать уголь из-под земли и бунтовать из-за прибавки двух-трех франков… Люси, наверное, мне изменяет…

– Нас упрекают в том, что мы во время стачек ведем себя бессмысленным и диким образом, что нет у нас чувства меры и дисциплины, что не годимся для серьезной борьбы за наши кровные права. Покажем же обратное! Пусть в эти дни ни один легкомысленный и необдуманный поступок не нарушает нашего спокойствия. Мы боремся за то, на что имеем право, что заработано и нами, и нашими отцами, и нашими усилиями, и усилиями их – мертвецов, схороненных в земле…

Мне стало совсем скучно, я вышел из кафе и сел возле одного столика, около двери.

Мне было холодно, и я приподнял воротник. Брр!.. Неприветливый туманный воздух Бельгии!

Рядом со мной сидел старик, на костылях, в лохмотьях, – должно быть, нищий. Он сидел тихо, с закрытыми глазами. И его бледное, худое седобородое лицо не говорило мне о том, прислушивается ли он к словам, звучавшим из кафе.

Мне делалось все очевиднее, что в эти самые мгновения Люси мне изменяет. Ведь Париж-то такой легкомысленный, а Люси – парижанка! И чувство ревности мне заползло под шляпу, проникло в голову и стало жечь в груди.

Я обозлился.

В это время рабочие стали шуметь, потом затихли. Должно быть, там были окончены все разговоры по поводу добропорядочного поведения.

Стали петь.

– Ишь, с каким жаром! – сказал я резко, обращаясь к старику. – А вам вот есть никто не даст?

Старик немного вздрогнул и очнулся.

Он посмотрел на кончик моего – клянусь вам! – очень правильного носа и на носки моих изящных лакированных ботинок. Он посмотрел, но не ответил ничего.

Он поднялся с своего места и, подойдя к дверям кафе, принял участие в общем хоре своим надтреснутым дрожащим голосом.

Я видел ясно, как потухшие глаза его зажглись во время пения каким-то странным и ликующим огнем.

Чему он радовался, этот нищий? И чем повеяло в его измученное сердце от этой звучной и величественной песни?

В накуренном и душном воздухе кафе, казалось мне, что-то таинственное, сильное жило и трепетало – это жила и трепетала энергия суровых и не боявшихся борьбы сердец.

И стало мне совсем не по себе. И я почувствовал безумное желание уйти отсюда и убежать в привычную мне атмосферу красивого обмана, и мелкой злобной лжи, и многого другого, о чем не стоит говорить.

– Жан, не смотри на город! Он тебе разве нужен?

Дезирэ сердится и близко прижимается к краю баржи, спокойно заснувшей возле берега тихой, потемневшей и засверкавшей отражениями от фонарей реки.

– Нет, не смотри на город! Когда ты смотришь на него этим пристальным взглядом, мне становится страшно. Мне кажется тогда, что город приближается к нам, разлучает нас… – Она сжимает его руки, большие, загоревшие и жилистые руки чернорабочего. – Жан, не смотри!

Жан улыбается.

– А если б я туда ушел, в этот громадный город? Оставил бы тебя?

– Нет! – Дезирэ извивается всем своим гибким телом, и ее длинная, густая, темная коса спадает пышною змеей на ее бедра. – Не шути же так, Жан! Не будь злым! Ты очень любишь мучить твою маленькую Дезирэ! Что же может быть лучше в целом мире, что может быть лучше нашей Сены? Ты сам это знаешь. И она нас так любит! Когда спускается над нею ночь, она ласкает нас своими волнами – блестящими, скользящими и отливающими черным бархатом… Милая Сена! Она нас очень любит, она всегда старается скрыть от людей и заглушить все наши поцелуи своей музыкой волн. По ночам в ней луна отражается и бросает на темную воду много-много алмазов – голубоватых, ярких и обладающих какою-то магической и непонятной силой. Это она нас хочет обольстить богатством, красотой, нас хочет удержать! И с нашей стороны было бы так нехорошо, так дурно изменить реке. Да, милый Жан? Ведь это было бы нехорошо?