– Спасите… позвольте к вам войти, согреться до утра.

– Войдите…

Старуха растворила свою калитку, впустила меня в темный двор, задвинула засов и закричала на собаку:

– Гектор… Молчи! Молчи!

Гектор лаял, стихая, с каким-то жалобным, унылым визгом.

Я был обрадован: передо мной – жилье, я буду спать под кровлей. Немая, неразгаданная ночь осталась позади сторожить теперь бушующее, темное, с белеющей пеной, море.

Старуха молча растворила дверь и стала тихо подниматься по узкой лестнице, стараясь освещать мне фонарем своим дорогу. Ступеньки были старыми, истертыми ногами, из бурой черепицы. Старуха шла и колыхала своей юбкой из черной саржи, заштопанной, поношенной…

В галерее со сводами стекла узких окон были разбиты кое-где, и щели их заткнуты тряпками. Над головой спускалась паутина, седая и мохнатая, как ветхие лохмотья. Запах сырости, гнили…

Мы вошли в коридор.

Одна дверь была крепко закрыта и заперта тремя замками. Эти замки висели неподвижно, как стиснутые, угрожающие кулаки.

– Я затоплю камин, – сказала мне старуха. – Я приготовлю вам яичницу с поджаренною ветчиной и дам вина.

Она отрывисто откашлялась.

– Здесь жил нотариус в отставке, и от него осталось несколько бутылок хорошего вина. Ведь я не пью вина и не хожу в церковь.

– Почему?

Она устало передернула плечами.

– Я не хочу. Я ни во что не верю. Я сторожу здесь этот дом… – она пугливо оглянулась, – и его прошлое.

Я вздрогнул. И мне почудилось, что влажное, тяжелое крыло летучей мыши коснулось моего лица.

– Сюда никто не ходит, – сказала мне старуха. – Но если вы уже пришли – войдите.

Она раскрыла одну дверь.

– Это – столовая моего барина. Теперь его нет в доме. Ушел, исчез… мне кажется, он вылетел отсюда черным вороном с распластанными крыльями и с хриплым стоном. Мне кажется, что я когда-то слышала и теперь помню этот стон.

Она опять устало передернула плечами, и мы вошли в столовую.

Это была большая комната с коричневыми голыми стенами. Потертый пол из бурой черепицы был возле очага обложен кирпичом. Над очагом висело чье-то белое лицо из гипса с брезгливым выражением тонких губ. Среди столовой стояли стол и кожаные кресла, а на столе – подсвечники из темной бронзы.

– Это подсвечники моего барина. Он зажигал всегда по вечерам несколько свеч и долго-долго сидел в старинном кресле возле очага. Мне так хотелось знать, о чем он думает. Он сидел в своем кресле, задумавшись, нахохлившись, словно недобрая ночная птица. Но он всегда молчал. И я молчала. Мы жили молча. По вечерам, когда шумело море, он часто вздрагивал и говорил: «Как бы не забрались к нам воры … как бы они не обокрали нас»… Я думала, что он богат.

Я снял свой плащ и сел возле стола. Старуха зажигала свечи.

– Мне кажется теперь, что барин тут, – сказала она тихо. – Но вы так молоды, вы так красивы; мне кажется, что я угадываю все, о чем вы думаете. Нет у вас тайн. Все ваши мысли чисты и спокойны.

Печальный зуб торчал из ее рта, подобный тусклому кусочку янтаря.

– Вы молоды. Я не видала молодых давно. А я сама, мне кажется, всегда была старухой. Не помню времени, когда моя иссохшая, морщинистая грудь была красивою и молодой и когда жили в моем сердце все чувства юности. А теперь мое сердце – стариковское, темное сердце.

Старуха скрылась. Она явилась скоро снова со связками сухого можжевельника и начала, согнувшись, зажигать его.

В очаге загорелся огонь, полетели блестящие искры, по потолку забегали дрожащие уродливые тени. В столовой стало весело, тепло.

Старуха снова скрылась. Потом она пришла и принесла с собою сковородку и разные припасы. Она поставила передо мной бутылку темного вина и маленький стакан.