– Я возвратился в Танглей, – роя себе могилу, продолжил Сэра́. – Вызнал к ночи о нападении фениксов и отправился на воинский совет. Судьба подвела ко мне господина Глендауэра, и гнев вновь затмил мой разум. Потом уж смирение пришло. Осознание, сколь тягостные грехи я взял на душу. Я раскаиваюсь, мой правитель. До сей поры я верно служил вам и сердцем, и мечом. И прошу оказать мне великую честь – даровать выбор между казнью и судебным поединком.

Сэра́ разом постарел и будто истончился. Сделался призрачным, потому как смерть уже помчалась к нему со всех ног.

Стук сердца отдавался у Глена в ушах. На вопросительный взгляд отца он мотнул головой.

Вынесенный приговор пронесся по стенам волной серебристого света:

– Вы обвиняетесь в измене, – с деланным равнодушием возвестил владыка. – Я готов удовлетворить ваше прошение.

Три заката потерялись в безвестности. Три дня время отняло у ныне живущих.

Глендауэр хотел бы потеряться в царстве снов, но стражи сновидений не торопились распахивать врата своих владений. Глен то бродил по дому мрачной тенью, то неподвижно стоял у окна и успокаивал себя глубокими вздохами. Сердце жгло дико, а всему виной – нежелание верить в виновность мастера.

Гибель Хека́ подвигла Сэра́ ступить на ложный путь? А не Сэра́ ли толковал, что сын навлёк позор на его голову? Не Сэра́ ли сухо кивнул, когда владыка Дуги́ поведал, что в бою с Хека́ сойдётся Глендауэр?

Умбра милосердный! Да мастер Сэра́ едва ли не самолично вывел своего бастарда на боевую арену. Вывел. Дозволил Глену и Хека́ скрестить клинки и… затаил обиду на владыку и наследника?

Чудеса, право слово.

Непонимание сливалось с неверием и вгрызалось в сердце Глена. Волны подозрений бушевали в душе и трясли сложившуюся мозаику, будто надеясь вырвать кусочки, которые насильно поставили на неверные места.

Луч закатного солнца резанул по глазам. Глен ожил. Вылетел из дома белым ветром, наведался в поместье господина Сэра́.

И призвал к ответу его слугу:

– Мастер от злости и бессилия разгромил трапезную и разбил вазу Нереуса, – поведал Глен прибывшему на зов пожилому наяду с водянистыми глазами и жидкими белыми волосёнками. – Прошу вас, любезный, припомните, может, вы шум какой слышали? Или прибирались в доме после погрома?

Преклонные года ещё не ударили по осанке слуги. Он стоял нарочито прямо и ждал оказии вступить в разговор.

– Мастер по нужде нас зовёт, господин, – ответствовал слуга. – Разгромил он трапезную, не разгромил – боюсь, нас в известность никто не поставил. Думается, сам потом всё прибрал. Но вот ваза Нереуса, о коей вы говорите…

– Та-а-ак, – слова наяда каплей надежды пали в сердце Глена. – Что с ней, милейший? Молю, не томите!

– Ступайте за мной.

Они вошли в дом. Шелестя подолом плаща, слуга нырнул в арку, соединявшую две комнаты. Глен миновал её следом и очутился в просторной трапезной. Её обступали стены, украшенные щитами и скрещенными копьями. Висели без ветра тяжелые занавеси, прикрывавшие оконные створки. В углу на тумбе высились три вазы. Две не блистали красотой и изяществом. Одна же приковала к себе взгляд Глена. Он подплыл ближе. Подхватил вазу и покрутил, осматривая цветочную роспись у горлышка и похожую на застывшие волны резьбу у основания ножки. Вазу явно выделывали долго и усердно. Позолота на ручке равномерно отражала свет. Узор – ровный и чёткий. Никаких наслоений краски и бугорков.

– Нереус, – прочитал Глен серебристую подпись, выведенную на дне сосуда, и вопросил: – Давно сиё творение услаждает взор мастера?

– Давно, наследник, – отозвался наяд. – Как заходил я к господину, так всякий раз протирал её.