– Интересно, а почему у дятла никогда не болит голова?

Едва все отсмеялись, Зоэ тоже решила не отставать:

– А скажите, если долго-долго с кем-нибудь говорить, он может в конце концов забыть, что у вас большой нос?

– А почему ты спрашиваешь? – удивилась Жозефина.

– Потому что я вчера вечером в подвале ухитрилась так заболтать Поля Мерсона, что он позвал меня в воскресенье в Коломб[41], на концерт своей группы!

Она сделала пируэт и склонилась в глубоком реверансе, готовая принимать поздравления.

Недавней грусти как не бывало. Филипп откупорил еще бутылку шампанского и спросил, как там индейка.

– О господи! Индейка! – подскочила Жозефина, отрывая взгляд от круглых раскрасневшихся щечек дочки-балерины.

Какой же у нее счастливый вид! Жозефина знала, как та дорожила дружбой с Полем Мерсоном. Она нашла его фотографию в еженедельнике Зоэ. Чтобы Зоэ прятала фотографию парня – такого еще не бывало.

Жозефина помчалась на кухню, открыла духовку, проверила, готова ли птица. Нет, еще слишком бледная, решила она, надо прибавить жару.

Она возилась у плиты в своем белом переднике, сосредоточенно прищурив глаза, старалась полить индейку соусом так, чтобы не капнуть на раскаленный противень, и вдруг почувствовала, что на кухне кто-то есть. Обернулась, не выпуская ложки из рук – и оказалась в объятиях Филиппа.

– Как я рад тебя видеть, Жози! Столько времени прошло…

Она подняла к нему лицо и покраснела. Он прижал ее к себе.

– Последний раз мы виделись на вокзале, ты провожала Зоэ, я возил их с Александром в Эвиан…

– Да, ты записал их на занятия конным спортом…

– Мы встретились на перроне… Было жарко, июнь, легкий ветерок гулял под стеклянными сводами вокзала…

– Как раз начались каникулы. Я думала – вот еще один школьный год позади…

– А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..

– Дети побежали купить какой-нибудь воды…

– Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза – ореховые.

– Ты спросил, как дела, я сказала – ничего!

– И мне очень захотелось тебя поцеловать.

Она подняла голову и взглянула ему в глаза.

– Но мы не… – начал он.

– Нет.

– Решили, что нельзя.

– …

– Что это невозможно.

Она кивнула.

– И мы были правы.

– Да, – прошептала она, пытаясь высвободиться.

– Это невозможно.

– Абсолютно невозможно.

Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:

– Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.

И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.

– Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…

Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:

– Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…

Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.

– Вкусно? Ты пробовала? – выдохнул Филипп ей в шею.

Она помотала головой.

– А чернослив ты вымачивала?

– Ага.

– В воде с капелькой арманьяка?

– Ага.

– Тогда ладно.

Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.

– По-моему, соли маловато, – заметил он.