– Гандон, мать твою, – ревел начальник в конвойном отсеке, – весь тамбур ружейным маслом изгадил! Ты у меня языком все вылижешь!

В ответ раздавался невнятный скулеж.

Обитатель отдельной камеры знал, что Гандон – это рядовой первогодок Ганушкин. Но ни спецконтингент, ни сослуживцы называть его иначе и представить себе не могли. Что называется, погоняло устояло.

Человек на шконке даже взмахнул скованными наручниками руками, словно желал отогнать прочь доносившиеся из конвойной зоны глупости, мешающие ему думать. Это, как вскоре выяснилось, напрасно. Стоило прислушаться внимательнее. Но известно, что знал бы прикуп, жил бы в другом городе. А этот город представлялся в тот момент недосягаемым. Его, может быть, и не существовало вовсе.

Ударивший по крыше дождь все привел в порядок. Вагонзак затих, словно внимая частой водяной дроби, прилетевшей с воли. Мысли потекли плавнее.

Лежащего на шконке человека звали Виктор Шторочкин. А кличка его была отнюдь на Шторочка и не Шторка. Солидная – Штопор, хотя уличными грабежами он сроду не занимался. Шторочка, впрочем, имела место быть. Но в далеком детском прошлом. В интернате, куда его определили после смерти бабушки.

Родителей своих Штопор почти не запомнил. Ему было тринадцать лет, когда отцу, работавшему в каком-то закрытом НИИ, выпала редкая удача – две путевки в круиз на замечательном теплоходе «Адмирал Нахимов». В память врезалось только: за окном яркий светлый день, веселая музыка, люди с цветами – первое сентября, а в доме – воющая, рвущая на себе волосы бабушка. Витька много чего повидал в жизни с тех пор. Но ничего страшнее не было.

Даже когда, спустя год, его привезли с похорон бабушки в интернат и поставили перед классом. И Витька понял по глазам будущих одноклассников, что ждет его что-то ужасное. Волчьи были глаза.

Ждать долго не пришлось. Его и отметелили, и обобрали, и всласть поиздевались над единственной оставшейся у него фотографией отца с мамой. А когда он попытался отнять карточку, отметелили уже серьезно. И кличка Шторочка тогда же появилась. И не случайно. Она была прелюдией к тому, во что его могли бы превратить бодрые простые ребята. Спас трудовик дядя Вася. Слесарь шестого разряда, хромой, но с крепкими кулаками. В его классе – просто в большой мастерской, которую не жаловали Витькины соученики, предпочитавшие портвейн, бурно развивавшихся соучениц и разборки с местной шпаной, Шторочка нашел убежище. Да и себя самого в конце концов.

У него открылся талант. Тонкие руки с длинными пальцами, доставшиеся ему, видимо, от матери, оказались фантастически чуткими к металлу. Витька чувствовал металл, понимал его. Очень скоро он знал, как надо подойти к любой железяке, как взять ее, на что она годна. Но главной страстью стали винтики, колесики, пружинки, составлявшие основу таких хитроумных механизмов, как часы и замки. К восьмому классу ему было достаточно просто погладить любой замок, чтобы понять его внутреннюю сущность. А будильники он разбирал и собирал на спор с завязанными глазами.

Дядя Вася тихо радовался и нередко, после второго стакана «Кавказа», говорил, что раз хоть одного балбеса из этого дурдома он сделал человеком, то жизнь прожита не зря.

По мнению дяди Васи, жизнь Витьки была определена. После школы отслужит в армии – с такими руками там не пропадет, и – в мастерскую металлоремонта. Есть там у дяди Васи друзья.

– Я ж тебя вижу, – говорил он Витьке, зажевывая «Кавказ» сырком «Волна», – ты же одиночка. На хрен тебе всякие коллективы, парткомы, профкомы, месткомы. Поработаешь пару лет у мастера вторым номером, откроешь свое дело. Что тебе еще надо? И при деньгах, поболе, чем у нашего директора. И кланяться никому не будешь. Сам себе хозяин. Красота! Ни тебе директора, ни тебе инструктора. Райкома. Мать его…