В любой своей деятельности мы в конечном счете пользуемся тем, что дает культ. Если бы мы могли, утверждал Флоренский, вычерпать полностью из своего сознания культовое содержание, то не только лишились бы высших духовных ценностей, но и всех способностей ориентации в мире. Пространство, например, просто свилось бы, как в свиток, в безразличную среду, не имеющую в себе никаких расчленений, никаких координат, сознанию просто не за что было бы зацепиться.

Время для религиозного человека не однородно и не беспрерывно. Есть периоды Священного Времени. Это время праздников, есть мирское время, обычная временна́я протяженность, в которой разворачиваются действия, лишенные религиозной значимости. Между этими двумя разновидностями времени существует, разумеется, отношение последовательности; но с помощью ритуалов религиозный человек может без всякой опасности «переходить» от обычного течения времени к Времени Священному. «Главное различие между этими двумя качествами Времени на первый взгляд поразительно: Священное Время по своей природе обратимо в том смысле, что оно буквально является первичным мифическим Временем, преобразованным в настоящее. Всякий церковный праздник, всякое Время литургии представляют собой воспроизведение в настоящем какого-либо священного события, происходившего в мифическом прошлом, “в начале”»[64].

Естественный человек живет в двух планах времени, наиболее значимое из которых – Священное – парадоксальным образом предстает как круговое, обратимое и восстанавливаемое Время, некое мифическое вечное настоящее, которое периодически восстанавливается посредством обрядов. Для естественного человека священное – часть природы, необходимо вплетенное в нее, и для того, чтобы это священное ощутить, не нужно никаких специфических усилий.

В этом смысле естественный человек религиозен постольку, поскольку живет в рамках традиции и не может из нее вырваться. Он религиозен «инстинктивно», ибо живет в мире, преображенном и освященном религией, и эта религиозность – не более чем незаслуженный подарок естественному человеку. Он свою религиозность, свою веру не выстрадал, не рисковал за нее жизнью и здоровьем, не мучился сомнениями. Эта естественная религиозность может привести как к религиозности духовной, так и к антирелигиозности. На естественном уровне религиозность очень часто прячет под собой антирелигиозность, хотя внешне это может выступать как строгое следование догмам, как религиозный фанатизм. Антирелигиозность – это не атеизм, поскольку последний тоже вера, вера в то, что Бога нет, вера в человека. И если раньше существование нерелигиозных людей, видимо, было редчайшим исключением, даже парадоксом, то в современных западных обществах неверие стало массовым явлением. Человек теперь формирует себя сам, причем тем больше, чем больше удаляется он от священного, чем полнее десакрализует мир. Десакрализация особенно быстро идет в городах, там, где человек отделен от природы, не включен в нее органически, утратил символическую и эмоциональную связь с ней. Теперь гром – это уже не голос рассерженного Бога, в реке не живет дух, змея не воплощает мудрость, а горная пещера больше не жилище великого демона. Человек уже не слышит голоса камней, растений, животных. Его контакт с природой исчез, а с ним исчезла и глубокая эмоциональная энергия, которую давала эта символическая связь. Он становится самим собой лишь тогда, когда вытравляет из себя все мистическое. И он станет действительно свободным лишь тогда, когда убьет последнего бога.