Имея подобные качества, Сократ обладает и более тонкой, наверное, можно сказать, иной восприимчивостью, чем обычный человек к божественным воздействиям, и способен их точнее интерпретировать, что опять-таки показывается (в 242b–e), когда философу, который собирается перейти речку, вдруг кажется, будто он слышит свое обычное демоническое знамение (см., например: «Феаг»: 128d–131a; «Пир»: 202d–e, 219b–c; «Государство»: 496с; «Теэтет» 151а; «Апология»: 40а–с и т.д.), некий голос, который всегда удерживает его от того, что Сократ намеревается сделать, если последствия этого неблагоприятны для последнего, – ведь Бог и божественное не могут быть злыми (242е). В данном случае философу рекомендуется не уходить, прежде чем он не очистится от совершенного по отношению к божеству проступка.

При этом Сократ признается, что когда он еще только произносил свою речь, его нечто тревожило и смущало, что теперь, однако, он может идентифицировать – это нечестие по отношению к Эроту, сыну Афродиты. Таким образом, в пасторальном окружении эта обычная, точнее сказать, необычная способность древнегреческого философа проявляется не менее, а даже более определенно, чем в городских условиях самих Афин, где не всегда ясны конкретные причины удерживающей супранатуральной суггестии, как правило, раскрывающиеся post factum.

Точно так же содержательность и глубина мыслей и рассуждений, удивительно широкий охват тем и вопросов, затронутых в беседах этого диалога, точность и систематичность методологических наблюдений, родившихся в буколическом уголке под божественным наитием нимф, – все это указывает на чрезвычайно высокую степень позитивности влияния пасторальной среды, зафиксированную Платоном в текстах «Федра». Вероятно, можно даже заметить, что Сократ, принципиальный сторонник городского быта и противник естественного окружения, где его не могут ничему научить «ни местности, ни деревья», не то, что люди в городе (230 d), случайно выйдя с Федром за пределы стен Афин, неожиданно для себя, но тем более убедительно, ощущает кумулятивное воздействие той силы Природы с большой буквы, т.е. природы живой, одушевленной и сверхчеловеческой, которая всегда привлекала и привлекает человека своей близостью, начиная с глубокой древности и заканчивая постмодерном, когда наличие загородной виллы, замка, имения, дачи или просто дома чувствуется и рассматривается как особое и ничем не заменимое благо, изысканная роскошь, которой обладает и которую по достоинству понимает, ценит и может использовать, – а именно для творчества и философского досуга, инспирируемых особыми природными энергиями и воздействиями, – лишь цивилизованный, тонко образованный и культурный индивидуум.

В этом диалоге Сократ приводит знаменитую классификацию божественных состояний, одержимостей, «маний» (244а–245в), ниспосылаемых людям Богом (244d), среди которых выделяет в третий вид одержимость и манию, происходящие от Муз (τρίτη δὲ ἀπὸ Μουσῶν κατοκωχή τε καὶ μανία). При этом, в частности, указывается, что приходящий к дверям творчества без такой мусической одержимости, с одной лишь уверенностью, что он в достаточной мере станет творцом благодаря техническим навыкам, – несовершенен, так как творчество исступленных затмевает действие (ποίησις) здравомыслящего (245а).

В оптике этого подхода далее разъясняется, что ниспосылаемая богами любовь (ὁ ἔρως) любящему и любимому, эта мания (ἡ τοιαύτη μανία), дается им на величайшее счастье (245в–с). Более того, инспирируемый в данном случае в идиллической ситуации, вероятно, больше Самим Богом, чем музами, Сократ тут же вдохновенно говорит о душе, ее бессмертной природе, причинах и характере соединения с материальным телом (и телами), основаниях ее окрыленности и взлета в горний мир, к сонму богов, о их жизни и даже – о гиперураническом топосе (ὑπερουράνιον τόπον), занебесном, трансцендентном месте подлинно сущей сущности (οὐσία ὄντως οὖσα), его свойствах, о несмешанном (чистом) знании, созерцанием которого питаются боги и души, о падении душ и факторах, определяющих ее вселение в то или иное тело, о суде над душами и воздаянии за их земные дела, о четвертом виде одержимости (мании), когда, смотря на земную красоту, вспоминают истинную, окрыляются и стремятся взлететь, о подражании богам, о структуре, элементах и страстях души и т.д. и т.п. (245с–257b). Такова «прекраснейшая и благороднейшая» (verba ipsissima) «покаянная речь» Сократа (257а), произнесенная им по предложению его даймония и, надо думать, под непосредственным божественным воздействием в буколическом уголке природы невдалеке от афинских стен.