События приобретали экстаординарный оборот.

– Идиот! Осторожно! – закричали все сочувствующие хором, фехтуя наугад и нанося удары ногами и руками в пустоту.

– Держи его! Закройте дверь! Не выпускай его из рук! Он сбежит! Как пить дать, сбежит! У меня кое-что есть! Вот он! Копошится в грязи!

Тут поднялся настоящий кавардак. Казалось, удары посыпались на всех сразу, и Сэнди Уоджерс, как всегда всё знающий и сообразительный, после страшного удара в нос, снова с криком «пропадать, так с музыкой», отпер дверь и возглавил окончательный и полный разгром. Остальные, мгновенно по зову души последовавшие за ним, оказались зажатыми в углу у дверного проёма. Избиение, ничем не хуже, чем в центре, продолжилось и в углу. У унитария Фиппса был выбит передний зуб, а у Хенфри поврежден ушной хрящ, Джефферс получил знатный удар в челюсть и, поворачиваясь, зацепился за что-то, что встало между ним и Хакстером в схватке и помешало им сойтись. Раздался звук рвущейся материи, и кто-то плашмя упал в подвальную яму. Хакстер налетел на чью-то волосатую, мускулистую грудь, и в следующее мгновение вся толпа дерущихся, возбужденных мужчин хлынула в переполненный зал, как стая головастиков – в лужу, чтобы окончательно насладиться бойней не на жизнь, а на смерть.

– Я поймал его! – кричал Джефферс, задыхаясь и продираясь сквозь обезумевшую толпу. С багровым лицом и вздувшимися венами идиота он боролся со своим невидимым врагом.

Люди шатались и кувыркались направо и налево, когда необычайная схватка стремительно покатилась к двери дома и, вращаясь, скатилась по полудюжине ступенек гостиницы. Джефферс сдавленно вскрикнул, но, тем не менее, держался крепко и поигрывая коленом, развернулся и тяжело рухнул вниз, ударившись головой о кучу придорожного щебня. Только тогда его пальцы наконец разжались. Раздались возбужденные крики: «Держи его!», «Невидимка!» «Не уйдёшь, тварь!» и так далее, и молодой человек, незнакомый в этом месте, чье имя не разглашается, сразу же бросился туда, схватил что-то, промахнулся и упал, споткнувшись о распростертую тушу констебла. На полпути через дорогу завизжала женщина, которую кто-то толкнул в грудь, собака, которую, очевидно, пнули ногой, дико взвизгнула и с жалобным воем побежала во двор Хакстера, и на этом парадный проход Человека-Невидимки завершился. Какое-то время люди стояли в изумлении, поглядывая друг на друга и жестикулируя, как оглашенные, а потом началась паника, и их разбросало по деревне, как порыв ветра разбрасывает опавшие осенние листья. Но Джефферс лежал совершенно неподвижно, лицом вверх и согнув колени, у подножия лестницы гостиницы, как поверженный христианами античный Зевс и вздыхал.

Восьмая глава славна своей экстремальной лапидарностью. И в ней рассказывается о местном любителе бабочек Гибонсе, который разнежился и задремал на вересковом холме, в абсолютной уверенности, что на двести миль в округе нет ни одной живой души, и который в полузабытьи услышал около правого уха шаги неизвестного, который не переставая чихал и кашлял, а помимо этого грязно ругался вслух, открыв правый глаз, Гиббонс, как ни странно, никого радом с собой не увидел, и уже приготовился снова погрузиться в сон, как понял, что не видит ругающегося. Меж тем голос был всё ближе, достигая самых высоких нот, потом оказался рядом, и стал медленно затихать, удаляясь от спящего. Голос двигался в направлении к Аддердину, в этом не могло быть ни малейших сомнений. Наконец откуда-то издали раздался последний пушечных чих, и звуки стихли. Гиббонс был соовершенно не в курсе последних городских новостей, но сам факт, что он слышал кого-то и не видел, напряг его и заставил не только проснуться и продрать глаза, но и обеспокоиться происходящим. Всё его умиление Матушкой Природой, всё его умиротворение натур-философскими святынями, как рукой сняло. Забыв на холме сачок и коробку с жуками и бабочками, он схватил вещи и с быстротой пули, беспокойно оглядываясь и крестясь, помчался домой.