Читаю предпочтительно о древности
и в этом увлечении не каюсь;
от мерзких дуновений современности
я кашляю, чихаю и сморкаюсь.
Что осталось от разных возможностей?
Я уже не расстанусь с бумагой,
избегать буду жизненных сложностей
и беспечным не стану бродягой.
Всё мерзкое, больное и гнилое,
что было, ощущалось и текло, —
когда перемещается в былое,
то помнится душевно и тепло.
Мной выпито не больше, чем воспето,
скорее даже меньше, если честно,
однако длится жизнь, и неизвестно,
сколь часто она будет подогрета.
Давно уже я чтению запойному
предался, бросив писчее перо,
и знаний накопил в себе, по-моему, —
огромное помойное ведро.
Душа пожизненный свой срок
во мне почти уже отбыла,
была гневлива, как пророк,
и терпелива, как кобыла.
Мой закат утешительно светел:
каждый вечер сижу я с женой
и наследство, которое детям,
пропиваю, покуда живой.
Течёт наш постепенный эпилог,
и больно всем, когда уходит каждый;
желание увидеться – залог
того, что снова встретимся однажды.
Я остро ощущаю иногда
(в ровесниках я вижу это с нежностью),
что самые последние года
овеяны высокой безмятежностью.
Про мудрость преклонных годов,
про старческий разум пронзительный
наврал, не жалея трудов,
какой-то мудак омерзительный.
Страшней и горестней всего
из испытания дряхлением —
окостенение того,
что гордо названо мышлением.
Вижу некий жизненный курьёз,
как документальное кино:
те, кто принимал себя всерьёз, —
все уже несчастливы давно.
Жестоко всё устроено в природе:
мы жили, мы ругались, мы дружили,
а нынче все уходят и уходят,
а новые вокруг – уже чужие.
Пора, мой друг, пора, ничуть не рано,
ушли уже напор, накал и прыть,
стишки текут из некоего крана,
который надо вовремя закрыть.
Когда, укрывшийся халатом,
я сладко сплю средь бела дня,
судьба, фортуна, рок и фатум
лелеют бережно меня.
Я голым был, издавши первый крик,
умру зато в излюбленном халате
и, я надеюсь, – дома, где привык,
а не в больнично пахнущей палате.
Я ценю репутацию пьяницы,
потому что она худо-бедно
любопытным потомкам останется
как живая о предке легенда.
Всё в мире этом туго скручено,
увязано и предназначено,
и если нами что получено,
то как-то нами же оплачено.
Нет, мы не случайно долго жили,
к поросли ушедших мы привиты,
время к нашим жизням доложили
те, кто были смолоду убиты.
Поскольку нам выпало счастье родиться
в кошмарной империи, канувшей в Лету,
по полному праву мы можем гордиться,
что мы пережили могильщицу эту.
Есть люди – кругозор их необъятен,
а мыслят они здраво и логично,
и мир вокруг им полностью понятен.
Зовут их идиотами обычно.
Конечно, так должно было случиться,
что острого лишусь однажды смысла:
усох мой уксус, выдохлась горчица,
шампанское от возраста прокисло.
Пласты культурных наслоений —
планеты гордость и балласт,
по мере смены поколений
и мы войдём в такой же пласт.
Всегда жила во мне уверенность —
а к ней и фактов было множество, —
что аккуратность и умеренность —
приметы скрытого убожества.
Одно лишь меня крепко тяготит:
хватает на день сил уже в обрез,
и к жизни неуёмный аппетит
сменился на прохладный интерес.
Когда вполне мы на плаву
и в жизни всё благополучно,
то слёзы каплют на халву,
поскольку делается скучно.
Умы бездонной глубины
и долговременная прочность —
большая редкость. Нам даны
лишь мизерность и краткосрочность.
Память вытесняет в никуда
преданность мою вранью и блуду,
я к моменту Страшного суда
помнить ничего уже не буду.
Когда сбылась удачная карьера
и ровно продвигаются дела,
всегда томит вопрос: какого хера
на это жизнь потрачена была?