обостряется бесстыдство

говоренья о себе.

Мысли в голове одутловаты,

а в душе – угрюмый неуют:

либо в этом годы виноваты,

либо в эти годы так не пьют.

Мы с ленью счастливы вдвоём,

она с наукой тесно связана:

трудиться в возрасте моём

наукой противопоказано.

Кокетливы, но не упрямы,

вихляя себя равнобедренно,

изрядно пожившие дамы

согласны всегда и немедленно.

А жалко, что не сделал я карьеры:

я вдосталь бы деньжат наворовал,

ко мне на дачу мчались бы курьеры,

и был набитый выпивкой подвал.

Из шумной жизни устранясь,

я духом вял и плотью слаб,

но сам себе слуга и князь,

но сам себе и царь, и раб.

Без горечи, без жалоб и стенаний

заметил я естественную скверность:

уже я в большинстве воспоминаний

ручаться не могу за достоверность.

Потомство немедля забудет

о нашей оглядчивой дерзости,

потомкам достаточно будет

печалей от собственной мерзости.

Кровь покуда струится вдоль жил

и творит мою жизнь молчаливо,

я умру от того, что я жил,

и расплата вполне справедлива.

А душа, летя за облака

и земной истерзанная болью,

всё-таки грустит наверняка

по земному пьяному застолью.

Состарясь, я живу весьма осмысленно

и время проживаю не впустую,

поскольку я записываю письменно

своих переживаний муть густую.

Я сижу, почти не слыша

рядом разговора:

прохудилась, видно, крыша

и поедет скоро.

Когда я паду, как подбитая кегля,

займутся моей биографией,

но слава посмертная – просто ведь ебля

юнцов под моей фотографией.

Уже уходим друг за другом мы,

дав жизни следующим людям;

потомкам, сытым и непуганым,

навряд ли мы понятны будем.

Хотя по возрасту давно

сошёл я с общего трамвая,

но жизни чудное кино

смотрю, ничуть не уставая.

В заботах суетного дня

кишит и тонет каждый,

но соберётся вся родня

вокруг меня однажды.

Я слежу за здоровьем моим

очень пристально, страстно и строго:

если вдруг я недугом томим,

то под вечер пью больше намного.

Болит и ноет поясница,

и сердце явно с ритма сбилось,

а всё равно под утро снится

всё то, что в молодости снилось.

Гляжу вперёд я без боязни,

промчались годы скоростные;

чем дальше, тем разнообразней

текут печали возрастные.

Теперь живу я, старый жид,

весьма сутуло,

и на столе моём лежит

анализ стула.

Всё естественно более-менее,

но таится печаль в этой драме:

потолок моего разумения

явно сделался ниже с годами.

Последняя ночная сигарета

напомнила тюрьму, сгорев дотла,

тем дымом сигаретным обогрета

вся жизнь моя дальнейшая была.

Полезно в минуты душевной невзгоды,

когда огорчён или гнусностью ранен,

подумать, что всё же дожил до свободы,

и целым ушёл, и рассудок сохранен.

Сейчас я всё время читаю,

листая сюжетов меню,

и мыслей о старости стаю

бумажным шуршаньем гоню.

Возможно, что этим и век я продлил,

и ныне на том же стою:

на все неприятности лью, как и лил,

усмешки крутую струю.

Звонок, разговор, и подумал я вдруг,

что старость меняет мужчин

и что размыкается дружеский круг

не только от смертных причин.

В небесную мы взоры тянем высь,

надеясь присмотреться, что там, как,

и каждый слышит голос: «Отъебись,

не суйся раньше времени, мудак!»

Жизнь оказалась интересной,

меня пасли судьба и случай,

и птицей реял я небесной,

и тварью вился я ползучей.

Склероз, явив ручонки спорые,

сегодня шутку учинил:

я сочинил стихи, которые

давно когда-то сочинил.

Тот бес, который жил во мне —

его кляли мои родители, —

с годами сделался умней

и вырос в ангелы-хранители.

Конечно, это очевидно —

стихает нашей жизни пляс,

но только грустно и обидно,

что внуки вмиг забудут нас.

Мы от рождения до кладбища

живём, как любим и умеем,