Тут, возможно, совсем другая связь.

«Отчего?» – это взывание к более глубинным причинам, к первоосновам, подспудным смыслам и неявным связям. И одновременно «отчего?» – поэтическая форма взывания, более душевная, нерациональная и нерационалистическая. «Отчего?» – онтологический вопрос, вопрос не из логики и не требующий логического отклика, отзыва, ответа. Более того, «отчего?» обычно и не требует ответа, но призывает к примолканию, к феноменологическому эпохэ.

«Отчего заговорили вещи» можно считать не вопросом, а некоторой констатацией, репликой, возникшей не в диалоге, а в ходе одинокого размышления о природе мира и конгруэнтного ему человека, или правильнее – о природе человека и конгруэнтного ему мира.

Тот, кого мы привыкли называть Адамом, отошел вглубь пещеры, занимаемой стаей троглодитов, таких же троглодитов, как и тот, кого мы привыкли называть Адамом.

Звериное чутье подвело его, и он провалился по узкому и покатому желобу в пещерный грот, расположенный на десяток метров ниже. За пределами пещеры стояла зима, лютая и морозная, зима непроходящего оледенения, а потому ничто в пещере не журчало и не капало, скованное сезонным безводьем.

В пещере стояла абсолютная темнота, идеальная темнота, к которой никогда не привыкнет глаз.

И полная тишина.

Любое движение, тем более резкое – и либо наткнешься на смертельно острый осколок, либо улетишь в нижележайшие тартары, откуда уж точно выбраться будет невозможно.

И тот, кого мы привыкли называть Адамом, сообразил, что в наставшей пустоте лучше не суетиться, что необходимо прекратить всякие действия и всякие мысли, связанные с действиями.

Он потерял всякую мобильность.

И эта потеря мобильности оказалась спасительной.

Когда затихает суматоха мыслей о спасении, наступает, наконец, успокоение, дыхание выравнивается и становится единственным свидетельством собственной жизни. Еще непроснувшийся в том, кого мы привыкли называть Адамом, король рефлексии Рене Декарт говорит себе: «Я дышу, следовательно…».

И эта инструментальная, логическая мысль порождает следующую, полную онтологичности и надежды: «Я отделяю себя от окружающего меня праха своим дыханием, значит, я могу этим дыханием оживить прах окружающего мира, потому что я отделен от него своим дыханием».

Всякая онтология – сплошная тавтология, а потому переход от праха к дыханию и от дыхания к праху может быть безнадежно бесконечным.

Но человек дышит не столько воздухом, сколько надеждой.

И тот, кого мы привыкли называть Адамом, уже не зверь троглодитствующий, а человек, потому что живет надеждой, живет ожиданием чуда спасения. Он терпеливо ждет, замерев сердцем и затаившись в ненапряженном покое, так похожем на обреченность как на обрученность с судьбой.

И он спасается – появляется летучая мышь, сквозняк или еще что-нибудь, неважно, каких размеров и какой степени одушевленности: человек становится не просто надеждой на человека – он становится человеком, потому что то спасительное, за чем он потянулся и пошел, он назвал для себя Богом. Он только тогда и стал человеком, когда выделил овнешненное от себя в Бога и перенес на него всю ответственность за себя и свое спасение.

И в благодарности, он идет за своим призванием, свистящим, журчащим, хлопающим крыльями или переборками, либо совершенно безмолвным, но явственным, и шепчет «Неисповедимы пути Твои, Господи, спасибо Тебе за это!» И первым доказательством существования Бога человек полагает очевидное для себя: отделение света от тьмы, появление луча выхода из пещеры.