– Андрюша, дорогой! – совсем не обращая внимания на их бессловесную дуэль, баронесса, не испугавшись сырого грунта под ногами, уже присела на корточки над траншеей, в которой все так же безостановочно работал Пущин.

Услышав свое имя, тот на миг отставил в сторону острейшую лопату и глянул вверх с нетерпеливым выражением, отвлеченного от любимой игры, ребенка. Но тут же гримасса недовольства сменилась уже льстивой улыбкой, когда Экскаватор узнал стоящего рядом с завхозом главврача. Все же память на начальство не умерла в нем, как все прочее способности травмированного мозга, закрепилась рефлекторно в потухшем навсегда сознании.

– Молодец, Андрей Андреевич, работай дальше! – неожиданно ласково похвалил его Грельман.

От этих слов улыбка на лице землекопа стала еще шире. И если бы не пустота но взгляде, баронесса узнала бы в нем того, к кому спешила так далеко от столицы. Не обращая больше ни на кого внимания, Экскаватор вновь вернулся к прерванному занятию. Словно играючи, отчего на широкой, накаченной трудом, спине волнами пошли узлы мышц, он выбросил тяжелый ком земли. Затем наклонился за другой такой же порцией, с хрустом вонзив штык лопаты в плотный грунт…

Прижав ко рту стиснутые в кулак пальцы и едва удерживаясь от слез, баронесса, не разбирая дороги, поспешила обратно к главному корпусу больницы. Но наверх в кабинет руководителя учреждения все же подниматься не стала. Подождала Якова Михайловича у своей машины.

Тот постарался, как и прежде не раз случалось при подобных посещениях его пациентов родными, тоже напустить на себя чувство едва ли не мировой скорби. В душе, однако, отметил, что увиденное у траншеи вовсе не было встречей незнакомых друг другу людей. Явно, что какое-то общее прошлое накрепко соединяло этих, по социальному статусу так не похожих друг на друга, людей – убогого инвалида и вполне благополучную деятельницу Международного Красного Креста.

Между тем, дождавшись Грельмана, баронесса начала разговор первой, словно боясь, что доктора развеет последние надежды, теплившиеся в ее сердце:

– Яков Михайлович, я все понимаю!

В её голосе хотя и чувствовались нотки недавнего плача, но глаза были уже совершенно сухими, а бледные щеки и даже без разводов слез, против которых выстояла дорогая фирменная косметика:

– Пусть, Андрей Андреевич Пущин болен тяжело и почти неизлечимо, – продолжила мадам Клостер-Фейн. – Но если Вы найдете способ вернуть ему хотя бы частицу сознания, я в долгу перед Вами не останусь.

За подтверждением этих слов дело не встало. Шелкнув резным замочком своей изящной сумочки, она вынула оттуда и протянула озадаченному медику, видимо, заранее заготов ленный документ – узкий лист особой, что называется, гербовой бумаги, аккуратно свернутый ровно посередине.

– Что это? – недоуменно спросил Грельман, принимая его из рук в руки.

– Чек на пятьдесят тысяч долларов, – буднично, без всякой рисовки пояснила госпожа Клостер-Фейн. – Но это только задаток.

Остальное она произнесла чуть понизив голос:

– Я готова и в дальнейшсм оплачивать все расходы, связанные с лечением Пущина, и соответствующего дополнительным уходом за ним?

И уже совсем сразила собеседника, последовавшим за этим, безаппеляционным по своей сути заявлением:

– Да н ваш личный вклад будет оценен по достоин ству.

Из той же сумочки она достала свою визитную карточку. Но совсем не такую, что этим утром читал рядовой охранник ВОХР в «справочной» у ворот. На этом голубом квадрате картона все сведения были напечатаны исключительно по-немецки, хотя номера телефонов, указанных там, приходились, как на Берн, так и на Москву: