– Инта, вы что-нибудь знаете о Герберте Мелдерисе?

– О Мелдерисе? Знакомое имя… Кажется, был такой летчик, но я не уверена… Почему ты о нем вспомнила?

– Да. Летчик. Дедушка о нем говорил?

– Герман? Не помню… Может быть… У него был весьма широкий круг интересов.

Похоже, тут ловить нечего: или Инта действительно не знала, или просто ленилась ворошить слежавшуюся память.

– Инта, а вы не знаете, кто из дедушкиных коллег может мне помочь в этом вопросе?

– Ну, у меня есть телефон Гунтиса. Гунтиса Упениекса. Он специалист по истории Латвии. Профессор. Они с Гербертом много лет приятельствовали. Помнишь его? Он был у нас в прошлом году, когда ты гостила.

Лиза сразу вспомнила пожилого, но ужасно импозантного преподавателя истории и философии, дедушкиного коллегу по Латвийскому университету. Он расспрашивал ее о жизни в России. Такой милый дядька с профессорской бородкой и морщинами в уголках глаз. Он хвалил Лизин латышский и не кривился от ее акцента. А ведь обычно латыши так трепетно относятся к звучанию своего языка, что предпочитают не говорить на нем с иностранцами. Выбирают русский или английский. А Упениекс говорил с Лизой по-латышски, милосердно игнорируя ее фонетические преступления: значит, принял, считал «своей». На прощание профессор оставил ей – лично! – свою визитную карточку, словно она была интересным собеседником, а не просто внучкой старого приятеля.

Лиза позвонила не откладывая. Профессор сразу ее вспомнил: «Какое горе для всех нас, примите мои искренние соболезнования». Посетовал, что научная конференция в Вене не позволила ему присутствовать на похоронах, но он всегда будет помнить, скорбеть, и если ей, Лизе, что-нибудь понадобится, то она не должна стесняться, и все, что в его силах… Лизе, конечно, тут же понадобилось. Упениекс если и удивился, то виду не подал, и сразу согласился встретиться: «Я только вчера вернулся, а сегодня целый день должен быть на факультете. Приходите как сможете. Вы знаете куда? Да. Бульвар Аспазии, пять. Я вас встречу».

Вечер был нежен, поэтому они устроились на бульварной скамейке под деревом и сначала просто умиротворенно молчали, повернув к солнцу лица. «Интересно, что про нас думают? Какая-то студентка сидит с господином профессором Гунтисом Упениексом. А если окажется, что я права насчет героического летчика? Тогда уже будут думать: какой-то профессор сидит с правнучкой самого Мелдериса!» – улыбнулась про себя Лиза.

– Итак, юная леди, чем вам помочь?

– Гунтис, я так вам признательна! Мне очень нужна информация о Герберте Мелдерисе, а я даже не представляю, где искать!

– Судя по всему, вас интересуют источники? Интернет в вашем случае не помощник. Но почему именно Мелдерис?

Лиза принялась рассказывать, стараясь быть убедительной. Сейчас, когда она проговаривала вслух версию о тайне дедушкиного рождения, эта история – такая очевидная ночью – казалась какой-то жалкой и несостоятельной. Будто она героиня пошлого ток-шоу, которая выдает себя за родственницу звезды, чтобы получить хоть минуточку славы и внимания.

Упениекс слушал, время от времени одобрительно кивал. Когда рассказ девушки иссяк, он, держа задумчивую паузу, достал из кармана манерный серебряный портсигар.

– Вы позволите?

Лиза кивнула. Гунтис закурил, выпустив дым таким образом, чтобы не тревожить обоняние собеседницы.

– Все это весьма интересно… Я не исключаю, что ваше предположение о родстве Германа и Герберта Мелдериса может оказаться правдой. Совсем не исключаю! Мелдерис до войны был очень популярен в Латвии. Как бы сейчас сказали, суперзвезда: летчик, герой, красавец. А ваша прабабушка была из старинного рода, с традициями. Медемс в Латвии – это как, например, Долгорукие в России… Но я, к сожалению, мало чем могу помочь. До сорок первого года жизнь Мелдериса проходила весьма публично: статьи в газетах, много фотографий. А с началом боевых действий он как будто превратился в невидимку. Есть документальное свидетельство, что в сорок третьем он вступил в легион «Ваффен-СС». Но больше мне ничего не известно…