Наконец дожди прекратились, и Моне, вооружившись рисовальными принадлежностями, отправился в лес. Не успел он начать работу, как нетривиальный несчастный случай опять приостановил ее. Некий дискобол, тренировался в том же лесу и случайно поранил ногу художнику. И снова на помощь был призван Базиль, на сей раз для медицинской консультации. Взяв большой глиняный горшок, тот подвесил его на цепи над кроватью Моне, соорудив импровизированную систему дренажа для его укрепленной на растяжке ноги. Исцеленный Базилем, который зарисовал эту сценку, Моне вскоре снова вернулся в лес.

Базиль по-прежнему делал все, чтобы, продолжая заниматься живописью, успокоить и улестить своих озабоченных родителей. В начале 1865 года он нарисовал натюрморт с цветами в подарок мадам Лежосн и, чтобы сделать ей приятное, отправил его вместе с двумя пейзажами Мерика в Салон. А родителям послал кипу неоплаченных ресторанных счетов, сопроводив их признанием, что его финансы находятся отнюдь не в отличной форме, но объяснив, что лишь в два первых года пребывания в Париже тратил больше, чем следовало. «Ресторан Леке был моим единственным кредитором».

Базиль рассказал, что одолжил денег, перерасходовал их и теперь собирается занять под пять процентов сумму, которую оказался должен. Но в этом месяце ему, разумеется, предстоит найти еще и средства, чтобы оплатить аренду студии на улице Фюрстенберг, в районе Сен-Жермен-де-Пре, неподалеку от кафе «Дё маго́»,[6] расположенного через площадь от студии Делакруа. Более того, в нынешнем году он не видит смысла проводить лето, как обычно, дома, в Мерике. Он ищет хорошенькую натурщицу, конечно же, одетую, жизненно необходимую для дальнейших занятий искусством, и не хочет больше устраивать выставку в Монпелье: «Признание нескольких местных жителей для меня мало что значит».

Разъяренный отец приказал ему предоставить отчет за каждый истраченный грош.

Картины Базиля были приняты. Жюри Салона вообще продемонстрировало в том году исключительную широту взглядов. После драмы предыдущего 1863 года жюри, судя по всему, решило открыть двери новому искусству. Сезанн, который представил несколько «изысканных» пейзажей в надежде «заставить Институт покраснеть от стыда и отчаяния», испытал разочарование, но работы Ренуара, Писсарро, Сислея и один морской пейзаж Моне прошли отбор. Приняло жюри также и небольшую картину на бумаге Дега – «Эпизод средневековой войны», которая, к его крайнему раздражению, снова была неправильно атрибутирована и отвратительно размещена. Он решил, что это будет его последняя картина на историческую тему.

Почетную медаль первой степени присудили Кабане-лю за – по мнению Базиля – «чудовищный портрет императора». Картина Моне была замечена, на нее обратили внимание многие художники. Но скандальный успех снова достался Эдуарду Мане.

О Салоне 1865 года писали, что он войдет в историю как «триумф вульгарности» благодаря полотну Мане, сделавшему его «позорно» прославившейся звездой выставки. Хотя молодые, пытавшиеся взломать заскорузлую почву художники в том году и были представлены в экспозиции, вся публика, потешаясь и возмущаясь, выстраивалась перед новым вызывающим полотном Мане «Олимпия».

Было непостижимо уже то, что картина вообще прошла через сито жюри, но, вероятно, на сей раз академики основательно подготовились и узнали в ней современную интерпретацию Тициановой «Венеры Урбинской».

Картина Мане казалась откровенно провокационной: обнаженная куртизанка бесстыже возлежала на постели; чернокожая служанка протягивала ей большой букет – предположительно подарок от клиента. Дополнительной символической деталью, смысл которой не ускользнул от зрителей, служила маленькая черная кошечка (в искусстве олицетворяющая похотливость) с недвусмысленно поднятым хвостом. Олимпия бледна, довольно сухопара и, что совсем уж возмутительно, абсолютно бездумна. Она безо всякого стыда, с вызовом смотрит прямо на зрителя, на левой ее ноге – домашняя туфелька, правая туфелька небрежно валяется на постели. Совершенно очевидно, что это профессионалка, не нуждающаяся в обольщении, она просто делает свою работу.