Прошли магазин, как его папа звал – «Консервный», в котором вместо венгерских компотов и лечо теперь продавались предметы старины и бесконечные матрешки, дошли до Диеты.

Сколько раз мы ходили с мамой в Диету?!

Все воспоминания живы. Как продавщица режет сливочное масло. Большие пласты тонкой струной, кусочки поменьше огромным ножом с длинным, наполовину стесанным многократными заточками лезвием. На весы она кладет сначала тонкую бумажку, потом кусок масла. Дергается стрелка весов. Потом мы с мамой стоим в очереди, чтобы оплатить написанную огрызком карандаша на краю бумажки сумму.

Рядом продается сок на разлив. Он наливается в стакан из больших конусообразных сосудов с краником внизу. Сначала тетенька моет стакан, ставит его верхом на мойку, поворачивает рычажок, в стакан бьет струя, мелочь, которая лежит рядом, вся мокрая от брызг воды.

Я пробовал прозрачный яблочный, матовый грушевый и кислый сливовый.

Бывало правда и так, что маме не хочется тащить меня маяться в очередях. Она ставит мои санки возле магазина и говорит: «Посиди здесь, никуда не уходи». Я обещаю не уходить. Поодаль на санках сидит и ждет маму какая-то девочка.

Иногда – не так уж часто – по дороге домой мама покупает мне мороженное, наступает полное счастье.

Я только предался воспоминаниям и вдруг слышу:

– Сашок, купи мне мороженное.

Те же места, мороженое, мы просто поменялись ролями.

Оглядываюсь, сморю сквозь толпу, бредущих по Арбату людей, и через некоторое время говорю.

– Что-то я не вижу мороженого.

– Тогда блин, – говорит мама.

Я опять осматриваюсь, и правда, впереди палатка с надписью «Блины», которую я не заметил.

Жидкое тесто продавщица наливает на плоскую поверхность раскаленного диска, ловко ровняет его, вращая деревянный цилиндр. Блин получается тонкий, нежный, внутрь продавщица-пекарь заворачивает малиновый джем.

Руки у мамы так дрожат, что варенье выступает наружу, размазывается по губам и щеке. Мы возвращаемся в медленно текущую толпу. На ходу мама вытирает рот жесткой бумажкой, которую дали в палатке. Потом комкает ее и то ли бросает, то ли роняет под ноги. Мне хочется поднять бумажку, но я поддерживаю мать под руку, момент упущен, идем дальше…

Совершив немалый круг, выходим вновь на улицу Рылеева, только с другой стороны, возвращаемся в наш двор. и тут мать говорит:

– Мороженое так и не купил!

Мне жаль, что не удалось выполнить ее просьбу. Я знаю, что на углу Староконюшенного и Рылеева в бывшей булочной теперь продается почти все, включая мороженное. Маму тащить так далеко не хочется.

Сажаю ее во дворе на ящик и спрашиваю почти так же строго, как когда-то она меня:

– Никуда не уйдешь?

– Куда я без тебя, – послушно отвечает она. – Не уйду, не уйду. Шоколадное купи…

Добегаю до знакомой с детства булочной. Уже в первом классе мать посылала меня сюда за хлебом. Хлеб в торговый зал подавали из смежной комнаты, клали его на наклонную плоскость, так что булки по семь копеек и четвертинки черного по пять съезжали из подсобки прямо к покупателям. На верёвке висела вилка, которой можно было трогать хлеб – мягкий он или нет. Теперь вилки нет, и цены другие, зато кроме хлеба есть шоколадное мороженное.

Через десять минут прихожу с мороженым – с ее любимым – шоколадным.

Мать любит сладкое. Отец, пока был жив, все пытался заставить ее соблюдать диету, говорил про диабет, холестерин, бляшки. Мать холестерин никогда не волновал. Если ее и волновало здоровье, то не свое: отцово или мое, – про собственные болячки, кажется, и не думала никогда, и, уж точно, не говорила.

Мать ест не то чтобы жадно – скорее, как-то по детски, будто опасаясь, что в любой момент могут сказать: «Ну все на сегодня хватит. Надо же и на завтра оставить!», – и придется подчиниться. Но я молчу, не тороплюсь, даю доесть мороженое, достаю платок, вытираю ей рот. Щека остается грязной, мне приходится послюнявить край платка и оттереть шоколад.