– Какое у нас завтра число, двадцать третье, вторник? – бубнил себе под нос часовых дел ангел.

– Все так и есть, – вслух соглашался дед, он в экран не смотрел. Между дедом и ангелом было доверие, не первый год общались.

– Ну давай, заполняем, слушаю тебя, – сказал ангел, – ты, наверное, подумал уже, прикинул, кому на завтра сколько.

– Да, пиши мне 20 часов, на завтра мне более чем достаточно. Думки уже все передумал, забор починил. Старухе моей столько же, спина у нее что-то шибко болит. Ваньке со снохой по 25, сам понимаешь, семейство не маленькое, дела-заботы, на работу, с работы, по хозяйству, ну и молодые еще, пусть пошушукаются лишний часик перед сном. Школьникам два часа накинь, с этими иксами-игреками с налета не разберёшься, страшное дело, сколько уроков задают. А Мишеньке, Мишеньке – три.

– Что-то Мишке твоему много так?

– Пиши-пиши, от меня, от бабки, да у тебя в городе стариков одиноких сколько, небось тоже норму свою не выбирают, знаю, есть у тебя в загашнике всегда. Я же помню, в его возрасте сколько нужно было всего переделать: и с котятами поиграть, и на улицу соседнюю к ребятам, и по луже походить, грязь босыми ногами помесить, полепить из глины «блинчики», к соседям сходить чай попить с варением, потом еще прятки, вышибалы… Сколько всего разглядеть, потрогать, понюхать, потом книжку перед сном послушать. Пиши, говорю, ему три часа лишних, не меньше. Кого они радуют больше, эти часы, тому они и нужнее, разве не так?

– Ладно, ладно, – улыбался часовых дел ангел, глядя в экран, уж кому-кому, а ему все эти диалоги были хорошо знакомы.

Ангел занес часы и минутки в табличку, захлопнул крышку ноутбука и засобирался дальше по своим ангельским часовым делам.

Мать с отцом прожили вместе больше шестидесяти лет, много чего прошли: сталинские времена, войну, дожили до перестройки. Троих детей, как говорится, «подняли», включая меня.

Ходили последние годы, держась друг за друга – вернее, так: отец за палку, мать за него.

Отец был старше на шесть лет, и ушел раньше.

Мать прожила после этого еще целый год.

За всю жизнь не помню, чтобы она когда-то при мне плакала. Вот и после похорон вспоминала без слез: «Я в больницу приехала, смотрю – на отцовом месте кровати нет… Вышла из палаты, кровать его, оказывается, в коридор вывезли (она ж на колесиках), значит я первый раз мимо нее прошла – отца с головой накрыли, вот я и не заметила его, а под одеяло руку запустила – он еще теплый…».

Жить к матери на Арбат никто не переехал. Навещали ее с братом и сестрой то вместе, то по очереди. А когда поняли, что мать «чудит» и сама не справляется, стали приезжать на «дежурство» – жить с ней по несколько дней – готовить, убирать.

В первые мои такие дежурства мать обычная была: радовалась моему приезду, командовала как всегда, сетовала, что я «жить с умом» так и не научился.

Сидели в ее комнате, трудно было поверить, что отца в квартире нет, мне вспоминалось, как мы совсем недавно находились здесь втроем, и мать говорила:

– Сашок, ты бы отцу помог побриться, а то он возит электрической бритвой, а борода все растет.

Я тогда нашел станок, взбил помазком в стаканчике пену. Отметил про себя, что этот самый стаканчик брал лет сорок назад купаться в ванну. Бросаешь его в воду – он черпанет через край, наполнится на половину и потом плавает себе, не тонет.

В этот стаканчик макаю помазок, щедро наношу пену, вставляю в станок свежее лезвие. Щеки у отца проваливаются без протеза, он помогает мне – упирает язык в нужную часть щеки.

Мама так довольна, что мне не по себе.