Тем более что Людмила вряд ли в этом нуждалась. Она спокойно и деловито поставила себя на место старшей женщины в доме, чему Лена противилась ровно неделю, пока тоже не поняла, что свободное время – штука полезная. И употребила его на Ника, к взаимному удовольствию обоих. Да и Андрейка внёс свою детскую, а потому вескую лепту. Через несколько дней после появления Людмилы он окончательно оценил обстановку и логично стал называть Людмилу «бабой Людой», а потом и просто «бабуской». Людмила коротко улыбнулась, прижала голову «внучка» к своему крепкому бедру и продолжила, как ворчал счастливый Веня, «захват власти». Сам профессор быстро превратился, по словам Ника, в «подкаблучника с чувством собственного достоинства», получая в ответ не слишком долгие поучения отца сыну и лекции о пользе домостроя. «Скорее, матриархата», – огрызался Ник и бежал к своей Леночке по первому её взгляду.

Женщины, таким образом, быстро нашли общий язык, поделили территории просто и мудро – по этажам: старшим достался первый, а молодым – второй. Венин кабинет, тем не менее, так и остался его суверенной территорией, на чём настояла мудрая Людмила, к тихой радости профессора. Это решение стало хорошим уроком и для Лены, выделившей Нику «компьютерный угол» в бывшей кладовке на их этаже. Тане, на которую Ник быстро и легко (как с недавних пор решались многие, бывшие раньше непреодолимыми, проблемы) оформил опекунство, тоже досталась небольшая комнатка, в которой она периодически уже принимала новых подружек. Перевод её в школу городка тоже прошёл спокойно и буднично. Таким образом, всё устроилось по уму-разуму и по старой поговорке про необидную тесноту.

Оказалось, это было только начало. Потому что Людмила уже предъявила Вене «под светлы очи» план перестройки дома, в который профессор-гуманитарий честно и безуспешно пытался вникнуть аж три минуты, после чего признал своё полное и позорное поражение. Засим и было решено следующим летом начинать строительство «нормального» дома. Последним аргументом стало железобетонное: «и кабинет большой, вместо этого твоего платяного шкафа сделаем», против которого вообще возражать не хотелось. Робкий, но главный вопрос профессор всё же задал, как потом рассказывал пересмешник Ник, типа: «Где деньги, Зин?» На что тут же получил ответ в виде требуемой суммы, от размера которой он ощутил сильную тревогу и неудобство. Людмила не стала мучить профессора дальше, а просто заявила, что требуемые средства будут у неё со дня на день, так как она решила всё же уступить табакерку с «Лосиной охотой», сделавшей своё дело, давнему по ней воздыхателю: питерскому коллекционеру-миллионеру. Сумму Людмила заломила запредельную, здраво рассудив, что раз интерес не угас почти десять лет, то заплатит как миленький. И не ошиблась. Антиквар, скрепя сердце и всё остальное, жалуясь на дальнейшее «бесштанное существование», деньги нашёл, и к концу года сделка состоялась. Людмилу не остановило даже то, что автор табакерки Жарков и впрямь оказался дальним орловским родственником профессора. Последний, впрочем, и не подумал возражать.

– Очень захотелось жить, – так объяснил Веня доверительно Киру, и тот его прекрасно понял, потому что и сам испытывал нечто подобное.

С нового года Людмила вышла на работу в Пушкинский музей, куда спокойно перевелась из Эрмитажа. С недавних пор питерское прошлое стало в Москве неким пропуском куда угодно, да и «кадр» она была ценный, не говоря уже о том, что очереди в музейные работники (с такой зарплатой) тоже не наблюдалось. Но тут Людмила была непреклонна и спокойно заявила, что обеспечивать семью – обязанность мужа (хотя о свадьбе пока не было даже разговоров), и занялась привычной и любимой работой. Веня, как образно изложил ситуацию Ник, «взял ноги в руки» и побежал на поиски заработков, тем более что ситуация с дальнейшим сосуществованием коллектива искателей пока подвисла на уровне идей и обсуждений перспектив.