– Мадам, вы поразили меня в самое сердце! – воскликнул я с полной уверенностью.

– Молодой человек, идите на хуй, – молвила она в ответ.

– Мне 45 лет, блять, какой я тебе, нахуй, молодой человек? – смертельно обиделся я.

Тёлочка остановилась и посмотрела на меня с удивлением. Я бы даже сказал громче – с изумлением. Ничего так фемина, грудастая, жопастая, большеглазая. Люблю таких.

(И Вронская, и Райская с приятностию, польщённо зарумянились.)

– Ты знаешь ли, блядина ты недоёбанная, что в 19 веке за «молодого человека» на дуэль, нахуй, вызывали?! – распалился я не на шутку. – Это тяжёлое оскорбление, ёбаный в рот!! МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, блять!!! Молодой человек ща тебя в жопу твою разъёбанную выебет!!!! С особой жестокостью и, блять, усердием!!!!! Пиздопроёбина, блять!!!!!!!!

Лосёночка разглядывала меня всё с большим интересом и вниманием, крещендо нарастающими.

– «Крещендо нарастающими» – это тавтология, – вклеила филологиня Аделаида Викторовна тоном 67летней училки, 46 лет отработавшей словесницей в школе, на полставки подрабатывавшей завучем, одно время даже поработавшей директором (но недолго, всего полтора года), ведущей кружок по литературному рукоблудию и секцию любителей Сорокина (старой девы, ни разу в жизни даже не мастурбировавшей (уже не говоря об оргазме)).

Лучше бы, блять, она этого не говорила!

– Я, блядский рот, филолог по призванию, словесник по диплому и писатель по жизни, так что ты мне тут мозг не еби, Каренина, – молвил Братиславов грозно и с расстановкой, и гнев его крещендо нарастал. – Это только с виду я князь Мышкин и малобородый Достоевский! Внутри я свирепый Хэм! Не тот Эрник Хемингуэй, которого мамка одевала в сестрино платье и заставляла танцевать канкан. А брутальный Хэм! Зрелый Хэм! Бородатый Хэм! С ружьём, стаканом и полувставшим хуем наперевес!! Писать, бухать и ебаться, да!! Да, блять!!!

Князь и в самом деле стал парадоксально похож на бородатого Хэма с ружьём, стаканом и полувставшим хуем наперевес.

– Я это к тому, – терпеливо пояснил он для Вронской, – что могу и в ебало дать!

Вронская разумно рассудила, что одного фингала на двух дам в компании более чем достаточно, и пусть с ним останется одна Райская – поэтому краснодипломная филологиня покорно сомкнула ебало. К тому же Ада подумала, что «крещендо нарастающими», может быть, вовсе и не тавтология.

– Так, бляди вы ненасытные, сбили вы меня нахуй совсем, – продолжил Лев Данилыч. – На чём бишь я остановился? А, вспомнил. Выебу тебя как Шарик ногу, говорю ей, как Тузик грелку, пока не сдуешься! А потом надую и опять выебу, уже по-взрослому!!!

– Суров ты, папа Хэм! – не мог не отметить анархонудист Архаил Ипатьевич.

– Оленёночка всё разглядывала меня с ещё большим интересом и вниманием, крещендо нарастающими, – рассказчик выразительно посмотрел на коллегу, и Ада как бы невзначай отвела взгляд немного вниз и в сторону, как целочка, которой предложили анальное сношенье.

Надо было как-то сгладить ситуацию, и я солгал во благо:

– Ты мне не очень-то и понравилась!

– Вы совсем охуевший? – осведомилась моя сердцепоразительница с любопытством, как мне показалось, неподдельным.

– Есть немного, – не без приятности и самодовольства признался я.

– По-моему, не немного. С избытком.

– Вопрос восприятия, – сказал я не хуже Шопенгауэра.

– Чьего восприятия?

– Послушайте, мадам, давайте оставим философские диспуты до более подходящего момента. Например, до посткоитальной эйфории, – предложил я по наитию. – А сейчас пойдёмте поебёмся!

Меньше всего я рассчитывал на взаимность! Но она просто сказала:

– Пойдёмте.