С первыми аккордами этой любимой вильнюсским людом песни «зелёный пиджак» понёсся и, замешкавшись из-за тесноты и узости проходов, опять не вовремя встрял между женихом и невестой, ещё и подтолкнув жениха. Невеста отпрянула и одновременно Юзик пихнул хлыща локтем в грудь. Уже и без того неуверенно державшийся на ногах «зелёный пиджак» полетел на Алдону, которая проявила отменную реакцию и, может быть, нехотя неожиданно врезала ему, на неё летящему, правой рукой наотмашь. Придя в движение от вынужденной ответной реакции и толчка, произведённого падением «зелёного пиджака», Алдона опрокинула стеклянный кувшин, зацепила скатерть, которая поползла увлекая тарелки со снедью с узкого перегруженного стола. Кувшин, уцелев, плеснул в меня своим содержимым – драгоценный бурачковый сельхознапиток обдал мою сорочку и брюки и потёк со стола тёплым мокрым дурно пахнущим ручейком. Алдона тоже от него малость подмокла, но невелика бы была беда, если б не выполз ей на платье отряд из пёстрых жирных гусениц винегрета, окрасивших его в цвета своих боевых знамён. Она ножом снимала внезапный «десант», а я стал обтираться носовым платком. Одна из сватей дала мне полотенце, и я промокнул ими, насколько можно, мокрые места. Закончив суетиться вокруг себя, я обнаружил, что Алдоны рядом нет.

В роль вступил участковый, потому что «зелёный пиджак», отлетев с разбитым от удара Алдоны носом, встал и полез с кулаками на Юзика. Ну, что за свадьба без драки? Но уж тут, безо всяких танцев, прикрывая своего жениха, теперь уже мужа, встала между ними Гэлька – грудь вперёд. Подоспел участковый, который с их помощью скрутил субчика. Оказался он никто и фамилия его никак, ни один из гостей его не опознал, никто не звал и не заметил, откуда и в какой момент он приблудился.

Лицо и рукм были орошены «божественным нектаром», я пропах сивухой и пошел к умывальнику. Там застал меня мой младший братишка. Он стоял в проёме входной двери и позвал, чтобы сообщить, что мама меня хватилась, пойдёт разыскивать. Условившись с ним о том, что он меня не видел, и уразумев, что надо сматываться, я ушёл тихо, по-английски.

В вечерних сумерках в соседнем дворе ребята и девчонки, сбившись в кучку, сидели на ошкуренных брёвнах и под бренчанье гитары пели «Бригантину»82. Было лето 1960 года, конец июля, и мы, будущие девятиклассники, уже готовились к наступлению нового учебного года. Тепло ощущалось не только в природе. Была «хрущёвская оттепель», и ветры подули инаковые… Мы зачитывались публикуемыми в «Новом Мире» главами книги воспоминаний Ильи Эренбурга83 «Люди. Годы. Жизнь», которая прорубила «новое окно не только в Европу, но и в наше собственное непредсказуемое прошлое84». От себя добавлю, что и в непредвиденное будущее… Это был восторг и это были надежды.

В кухонном окне второго этажа я увидел спортивную фигуру Алдоны, обтянутую спортивной маечкой сиреневого цвета. Издали она казалась мне ещё более манящей, непреодолимо влекущей. Там, за окном, крутился и её муж, который работал на железной дороге машинистом поездов дальнего следования, часто бывал в пути, и, вероятно, только что вернулся из рейса. Алдона в девические годы была подающей надежды метательницей диска, но, видать, судьба уберегла её от возможности стать мужеподобной бабой, как Нина Пономарёва85 или Тамара Пресс86, и нести славу советскому спорту.

Домой я пришёл поздно. Все, кроме бабушки, уже спали, и я неслышно прокрался к постели и лёг. Мне снились бригантина и «А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер»