Остановилась, сверху вниз глядя на чудо-юдыша:

—  Отчего не вышел, когда мать звала?

—  Му-у-у! —  неожиданно отозвалось дитятко.

С его общим видом (и поведением) я ожидала бы скорее “Хрю!”, и оно уж точно не прозвучало бы так жалобно.

А пес метнул на меня выразительный взгляд.

Но промолчал: пасть-то занята —  добычи своей он из строгих воспитующих зубов так и не выпустил.

—  Потом дом расскажешь! —  утешила я пса.

Взгляд стал еще выразительней, но с нотками укоризны. Я спохватилась — говорящий же у меня конь, а не пес и не кот! Но кто бы на моем месте не запутался, кто из это братии разумный, а кто —  просто говорящий? Впрочем, извиняться и расшаркиваться было некогда.

Подойдя к чуду-юдышу, я с потрясшей саму меня решительностью протянула ему руку: 

—  Пойдем. Отведу тебя к матери.

—  Хрю-у-у-у! 

Вот теперь он завопил, сообразно своему облику, оглушив этой сообразностью не только меня, а, наверное, и всё село, и рванулся ко мне так, что чуть не оставил ухо в пасти пса, не ожидавшего такой резвости, а оттого не успевшего  разжать челюсти.

К выходу из деревни я пошла уверенной, плавной походкой, высоко подняв голову —  чтобы кокошник гордо смотрел в небеса, а сарафан царственно плыл…

На мне, правда, не было ни кокошника, ни сарафана —  но кого волнуют такие мелочи при наличии тренированного воображения?

Я была уверена, что чудо-юдыш прыснет в сторону, стоит лишь нам выйти за ворота, и даже готовилась поберечь руку и вовремя выпустить его, когда дернется. Но нет, лесной ребенок шел рядом со мной, как пришитый, еще и поглядывал на меня пугливо, дурошлеп… Пес, кстати, его поймавший и рысивший рядом, эту святую наивность совершенно не пугал. 

Все же, в Премудром урочище у местных хозяек репутация жесткая.

Она появилась, когда мы  подошли уже к самой опушке. 

Возникла из кустов, в которых казалось бы, и собаке не спрятаться, не то что эдакой туше —  а вот поди ж ты!

Появилась, и замерла, настороженно глядя на меня желтыми глазищами.

Детеныш тоже замер испуганным сусликом, но я отчетливо чувствовала, как подрагивает в моей руке его лапа.

Разжав ладонь, я подтолкнула его вперед —  и тот скакнул с места, размазавшись в воздухе неясной тенью, а снова возник уже за надежной материнской спиной.

—  Вина на тебе, —  отчетливо проговорила я, глядя прямо в желтые глаза взрослой. —  Ты за ребенком не уследила, ты и ущерб деревне нанесла. Возместить надобно. Думай!

И, царственно кивнув своим словам —  а чуда-юда в ответ поклонилась —  я развернулась и гордо пошла в деревню.

Толпа к моему возвращению так и не разошлась, народ переговаривался, возле открытых складских дверей вертелась детвора…

При моем появлении народ смолк, а я с видом целеустремленным и деловитым прошла в склад.

Потому что очень мне любопытно было, во-первых, чего этот неслух сложносоставной к матери не мог выйти, а во-вторых,не нанес ли мой пес в процессе охоты местным больше ущерба, чем совокупными усилиями смогли причинить мать и дитя, и не явятся ли селяне уже ко мне, с требованием этот самый ущерб компенсировать? 

В складе царил бардак, но не погром.

Я прошлась вдоль стен, пытаясь разобраться, что здесь происходило.

Склад обустраивали основательно: все стены —  в полках, на которых что-то стоит или  лежит, с потолочных балок свисают крючья, на которых подвешены какие-то непонятные ремни, мотки веревок, и даже  нечто, условно опознанное мной как хомут.

Дальний от входа угол завален мешками. Те, что побольше —  с зерном, вон, из свежей прорехи, созданной то ли когтями, то ли копытцами, золотистый ручеек бежит.

На большие мешки рядом пристроили мешочки поменьше. Я подобрала один, упавший на землю и из любопытства развязав на совесть завязанную горловину, обнаружила внутри обычную соль — паршивой очистки, дома я бы такую  серую ни купила бы, а здесь, видно, и эта —  за счастье. Ее, скорее всего, и разложили бережно на зерне, чтобы не сырела… Вернув соль на то место, с которого она упала, я продолжила развивать дедукцию.