традиционную власть некоторых Церквей – Александрийской, Антиохийской, Римской (ср. правило 6-е) над более обширной областью, но содержание этой власти не вполне выяснено, и территориально она всегда была, без сомнения, ограниченной. В своем толковании на правило 2-е Константинопольского Собора византийский канонист Вальсамон (XII в.) справедливо отмечал, что «в древности все митрополиты епархий были независимы (автокефальны) и рукополагаемы были своими собственными соборами»[397]. Но этот ранний регионализм имел в виду лишь эффективную деятельность Поместных соборов. Он подразумевал также сознание вселенского единства и взаимодействие епископата, помехой чему поместные «автокефалии» никогда не считались. Раннецерковным структурам ничто не было так чуждо, как одно из распространенных ныне представлений об автокефалии, по которому в сфере «межцерковных отношений каждая автокефальная Церковь является полноправным и равноправным субъектом межцерковного права, до некоторой степени аналогичного праву международному»[398].

Современный национализм, бесспорно, привел к трансформации естественного церковного регионализма в прикрытие сепаратизма. Историку нетрудно обнаружить, где и каким образом произошла эта трансформация. Она была прямым следствием мощного национального пробуждения, которое началось в Западной Европе со второй половины XVIII в. и определило развитие истории века XIX. Для новых националистических идеологий, понимавших и определявших нацию как совокупность лингвоэтнической принадлежности, она стала объектом основной социальной и культурной преданности. Именно нация, а не вселенское христианство, как представлялось в Средние века, и отнюдь не сакраментальная община, созданная новым рождением в Крещении, на чем настаивает христианское благовестие, – нация признана была теперь определяющим фактором человеческой жизни. При этом подразумевалось, что каждая нация имеет право на собственную государственность, и по этой причине стали рушиться одна за другой старые империи Европы – последние пережитки римского и византийского универсализма.

В Греции и в других балканских странах – Сербии, Болгарии и Румынии – национализм всячески культивировался секуляризированной интеллигенцией. Получившая западное образование и ориентированная на Запад, она была заинтересована в православии и Церкви лишь постольку, поскольку могла превратить их в полезные орудия для достижения секулярно-националистических целей. Когда национальные движения еще только начинались, церковное руководство не раз выражало сомнения и настороженность в связи с новым духом обмирщения и разделения, который овладел некогда единым христианским миллетом Оттоманской империи. Но Церкви явно недоставало интеллектуальных сил, богословской интуиции и институциональных структур, способных изгнать демонов националистической революции. Вместе с тем не было у нее и оснований поддерживать статус-кво, т. е. способствовать сохранению ненавистного турецкого или австрийского господства над славянским населением Балкан. Поэтому патриархи, епископы, да и приходские клирики примыкали – порой с энтузиазмом, порой неохотно – к ширившемуся националистическому движению, прямо содействуя его политическим успехам, но одновременно – что представляло бо́льшую опасность – принимая его идеологические установки.

Ближайшим результатом стало разделение. В самом деле, если греческий национализм боролся с турецким владычеством, то национализм болгарский не мог мириться с греческим господством в Церкви. В империи же Габсбургов венгры восставали против австрийцев, сербов возмущало верховенство венгров и так далее. Румыны в свою очередь оспаривали каноническое первенство Сербского патриархата в Карловцах. Так национализм вторгся в среду всех православных народов как сила, направленная не только против поработителей-мусульман (турок) или угнетателей-католиков (австрийцев и венгров), но равным образом против православного братства. А поскольку политические цели всех наций сводились к созданию национальных государств, которые признавались высшим итогом культурного развития, – идея автокефалии переосмыслилась в церковный эквивалент нации и в свою очередь породила убеждение, что каждому народу необходимо иметь собственную автокефальную Церковь. Вселенский патриархат в Константинополе противился этой тенденции, но безуспешно, отчасти потому, что сам стал символом, а в иных случаях и орудием греческого национализма, который, как всякий национализм, неизбежно слеп и глух к чужому национализму, а значит – неспособен выйти из порочного круга межэтнического соперничества