«Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос, ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а истина и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его; ибо Бог, Христос, Церковь живут в нем жизнью более действительною, чем сердце, бьющееся в груди его, или кровь, текущая в его жилах; но живут, поскольку он сам живет вселенскою жизнью любви и единства, то есть жизнью Церкви».

Это категорическое утверждение А.С. Хомякова, русского богослова и публициста прошлого века, влияние которого еще и теперь сказывается на современных православных богословах, является лишь вступлением к его принципиальному определению коренного различия между православием, с одной стороны, и всем западным христианством – с другой, как конфликта «авторитета». Согласно Хомякову, на Западе «авторитет сделался внешнею властью, а познание религиозных истин отрешилось от религиозной жизни»: церковная власть доверяет эти истины одному лишь человеческому разуму, видя в них средства, «необходимые» или «полезные» для спасения. В Реформации же внешний авторитет Церкви заменен авторитетом Священного Писания. В обоих случаях, пишет Хомяков, «посылки… тождественны»[31].

Основная ценность этих полемически заостренных утверждений в том, что они иллюстрируют, какую долгую историю уже имеет проблема авторитета, в особенности в отношениях между Востоком и Западом, и что проблема касается не только вопроса кто или что обладает авторитетом, но и самого понятия авторитета в вопросах, касающихся христианской веры. Мы постараемся не упускать из виду это предваряющее положение, обсуждая в нашей статье проблему авторитета.

Абсолютная власть Бога – одна из основных идей Ветхого Завета: само откровение Его воли уже есть выражение Его милосердия и может быть принято только в «страхе и трепете»[32]. Так, Завет на Синае понимается как инициатива исключительно божественная, и пророки постоянно напоминают Израилю, что Яхве имеет право ставить Свои условия. Одна из главных тем пророческой проповеди – развеять представление о том, что Яхве хоть в чем-то нуждается в Израиле и что Завет в какой-то мере подобен торговой сделке. Эта односторонность Завета выразилась в употреблении семьюдесятью толковниками греческого слова diaq» kh («завещание» или «воля») для перевода еврейского b’rith вместо симметричного выражения, подобного sunq» kh, которое представляло бы Завет как двустороннее соглашение. Односторонним повиновением Божьей воле Израиль исполняет свои условия соглашения и тогда получает от Бога заступничество и руководство:

Библейская идея «завета» отражает самую вершину власти Бога, внешний авторитет, часто выражаемый в антропоморфных категориях монархии, абсолютной и внушающей страх. И мы знаем, что именно с этой идеи начинает Павел свое объяснение римлянам христианской керигмы: Темже убо егоже хощет, милует; а егоже хощет ожесточает. <…> О, человече, ты кто еси, против отвещаяй Богови?