Зазвучала музыка, и с первыми аккордами тончайшее звучание скрипок словно пронизало воздух, наполнив зал волшебной мелодией. Рояль подхватил эту нежную симфонию, создавая музыкальную волну, которая то мягко набегала, то отступала, как морской прибой. Свет в зале приглушился, и под этот завораживающий аккомпанемент на сцену медленно вышла виновница всего этого ажиотажа – Элизабет Грин. Её появление вызвало едва уловимый шорох в зале, будто каждый из зрителей затаил дыхание в предвкушении чего-то невероятного.

Она остановилась в центре сцены, словно сама музыка стала частью её сущности. Тонкий луч света мягко осветил её фигуру, выделив каждый изгиб её платья, каждый плавный жест её руки. В этот момент казалось, что время замерло. И вот, наконец, прозвучал её первый звук. Её голос, одновременно мягкий и уверенный, пленял и завораживал с первых секунд. Словно нити тончайшего шелка, её вокал окутывал каждого в зале, медленно унося их мысли куда-то далеко, вглубь эмоций и чувств.

Каждая её нота была идеально выверена, наполнена смыслом и трепетом. Слова, словно откровения, касались сердец, пробуждая забытые эмоции и оставляя в воздухе невидимый шлейф эха. Элизабет держала зал в плену своей магии, как опытная заклинательница, которая знала секреты каждой души, присутствующей здесь.

Зрители замерли в благоговейном ожидании каждой новой ноты, не смея даже пошевелиться, чтобы не нарушить это почти сакральное действие. Казалось, что весь мир исчез за стенами этого зала, оставив лишь Элизабет и её голос, парящий над головами публики, унося всех в состояние почти религиозного экстаза.

Эрик Джонс особо не был ценителем искусства, но он любил куда-нибудь выходить в свет и посещать подобного рода мероприятия. Эрик работал в местном банке. Частенько он хвастался среди своих знакомых, что неплохо зарабатывал и имел возможность посещать концерты, выставки; мог позволить себе даже бар или ресторан. Ему доставляла удовольствие сама мысль, что он может себе позволить подобную роскошь, в отличие от большинства его знакомых. Хотя это было не совсем так. Зарабатывал он, как и все.

Слушая музыку без особого внимания, он лишь краем сознания улавливал звуки оркестра, отрешённо плывущие в пространстве концертного зала филармонии. Его мысли блуждали далеко от партитур и дирижерских жестов, от тех тонких нюансов, которые ловит ухо настоящего ценителя. Он был скорее наблюдателем, чем участником этой культурной церемонии. Его взгляд, спокойный и безучастный, скользил по залу, погружаясь в детали, которые другие могли бы упустить. Роскошные бархатные кресла, тёмно-красные, с лёгким отблеском от света софитов, изящно выстроившиеся в ряды, словно волны тихого моря. Гладкие линии колонн, тянущиеся к потолку, придавали залу величие и старинную элегантность, которая, несмотря на всю свою торжественность, казалась ему чем-то привычным и незначительным.

Он привык к этому месту – филармония его родного города, куда он, как по расписанию, заглядывал не чаще пары раз в год. Но каждый раз всё повторялось: та же публика, тот же холодок от строгих стен и та же тяжесть молчаливой торжественности. Он мог бы закрыть глаза и почти дословно воспроизвести, как звучит скрипка или фортепиано на этих деревянных досках сцены, которые помнят шаги десятков исполнителей. Но вместо этого, он вновь и вновь уносился мыслями прочь, рассматривая даже самые незначительные детали: старинные люстры с тяжёлыми канделябрами, дрожащие от звуков музыки, тени, брошенные статуями, которые казались ему застывшими в вечности, а иногда и лица людей вокруг. Лёгкая скука и необременительное ощущение спокойствия наполняли его, как это бывает у того, кто приходит сюда по привычке, без глубокого рвения к музыке.