Катя быстро глянула на этого юного революционера. Он сидел в той же позе, опустив голову на колени, и улыбался, слыша свои собственные слова, девиз, который, как он сам верил, многое поможет изменить в этом неправильном мире. В его глазах заплясала былая удаль, былой задор. Казалось, еще секунда – и он перестанет сдерживать себя, рванет отсюда вон, созовет народ и пойдет снова маршировать непреступную Корпорацию.

– …чуть ли не всю жизнь.

– Я не расслышала, что? – резко обернулась Катя, поняв, что что-то прослушала.

– Я говорила, что ему здесь сидеть сказали чуть ли не всю жизнь, – ответила говорящая без тени недовольства. Наверное, ей было даже интересно с кем-то поговорить, ведь мало общих тем для разговора можно найти с бабкой и мальцом-радикалом, если это вообще можно сделать. – Пока из его головы идея переделки мира не выветрится, его отсюда не выпустят…

– И как они эту идею «выветривают»? – не поняла Катя, бегая глазами с лица на лицо.

– Кириллу назначили каждодневные занятия с политиком, сведущим в подобных вопросах, – ответила старушка. – Он приходит туда утром и возвращается оттуда днем, обедает, потом идет на работу, где трудится на благо Корпорации. Таким образом он понемногу узнает, чем занимается эта самая Корпорация. Со временем у любого человека начинает формироваться иное видение на ситуацию. Вообще практически все начинают иначе мыслить.

– А если не начинают?

Бабушка подняла глаза на Катю, словно пытаясь узнать, действительно ли та не знает? И если не знает, то почему?

– Сколько тебе лет?

– 17.

– И ты не знаешь ни законов, ни последствий за их нарушение? – в голосе скользнуло недоверие.

– Нет… законы-то я отчасти знаю, – поспешила выкрутиться Катя. – Но вот нарушения… я не знаю, что за них бывает, ведь я ничего раньше не нарушала, – и она мельком глянула на лицо каждого.

Ответ приняли. Это было видно по успокоенным взглядам.

– Ну так вот, – продолжила рассказчица как ни в чем не бывало. – Если человек не исправляется, то его считают угрозой и убивают.

Катя ожидала такого поворота, однако услышанное все равно ввергло ее в шок. Она с болью посмотрела на пятнадцатилетнего Кирилла и мысленно представила, как он исчезает. Чтобы видение пропало, пришлось хорошенько тряхнуть головой из стороны в сторону.

– Но не легче ли сдаться тогда, Кирюш? – Катя сама от себя не ожидала подобной фамильярности.

Мальчик с изумлением посмотрел на нее.

– Вы шутите, верно? – в зрачках уже не было ни детского задора, ни юношеского запала; в этих зрачках теперь были только злоба, серьезность, решительность. – Разве могу я отступиться, видя, что все в корне неправильно? Неужели вы считаете, что моя жизнь стоит дороже, чем жизни всех людей на планете? – он яростно хохотнул. – Да и не обесценится ли она после того, как я предам само понятие слова «человек»?

Он отвернулся. В следующий миг вскочил с Катиной постели и лег на свою кровать, отвернувшись ото всех к стене.

– У него все равно не вышло бы ничего, – вставила Кэрри.

– Почему?

Карина поджала губы, глянув в сторону Безымянной.

– Потому что каждый заключенный каждый день проходит психографию, – ответила та, почувствовал надежды, возложенные на нее посредством брошенного взгляда. – А эта процедура помогает увидеть даже то, что человек отчаянно пытается скрыть. Все эмоции, все чувства, переживания – в общем, вообще все. И все твои уловки, обманки будут видны, как на ладони. Поэтому-то ему и нельзя «сдаться», – старушка подняла на Катю усталые глаза. – У него эта идея не просто зародилась, она буквально процветает в нем, черпает силы в его молодом мозгу. Ее так просто не вырубишь – там надо с корнями выкорчевывать все.