В толчее преобладала белизна распашных одеяний палестинцев и строгая чернота иудейских костюмов. На этом фоне яркие рубашки европейцев или цветастые сари казались чуждыми, как букеты на весенней пашне – той, что с тающим снегом в междурядьях.

Тревожными нотами в разгульном мотиве выглядели фигуры солдат – молчаливые стражи всем своим видом намекали: враг не пройдет.

Встречали киношников тоже люди военные, хоть и без знаков различия.

Простоватый, хиппующий Дани Лешем – на нем мятая оливковая форма сидела, как на вешалке. Быстроглазый Ури Алон, достойный своего деда. Ариэль Кахлон, холодный и безжалостный – для чужих. И огромный Амир Ршепа.

Пожав крепкую, жесткую руку Ари, я подивился фамилии Амира. Хоть мы друг друга и спасали во дни странной Semi-war, Полувойны, но обращались всё по именам, да по кличкам.

– Ршепа? – задрал я бровь. – Звучит, как Ржепа…

– Еще как звучит! – засмеялся Видов. – Амир меня гонял, как гашековский Ржепа – бравого солдата Швейка!

Фельдфебель-громила гулко хохотнул, и моя ладонь угодила в его пятерню, словно в капкан.

– Всё верно, – зарокотал Амир, слегка помяв мне руку. – Это моего прадедушку звали так – Ржепа. Сам-то он – из чешских евреев и, как только закончилась Первая мировая, попал на подмандатную территорию. А там свою фамилию прадед… как это… – Ршепа щелкнул толстыми пальцами.

– Адаптировал, – подсказал Олег.

– Во-во! Заделался, короче, Эрджепом, на местный лад. Ну, а я… А что – я? В иврите буквы «же» как бы нету, хе-хе…

– Привет, верзила! – Рута грубовато приласкала Амира, пытаясь охватить необъятное тулово.

Ршепа нежно стиснул экс-командиршу.

– Здравия желаю!

– Шалом, мальчики! – хрустально зазвенел Наташин голос, и Talia Eastleigh полностью завладела вниманием вояк. – Всё готово?

– Машины поданы, гэвэрэт! – бойко отрапортовал Ури, и расплылся в белозубой улыбке, явно не по уставу. – Киноналадочный комплекс на трехосном полноприводном шасси, большая светотехническая база, тоже на трех осях, кинотехническая модель на двухосном шасси, модификация трехосного аппаратно-технологического автобуса «Штаб-салон», плюс три джипа сопровождения.

– По машинам! – царственно скомандовал Гайдай.

* * *

Нанюхавшись бензиновых выхлопов, запаха дикого жасмина и солено-влажного морского духа на улицах Тель-Авива, мы выехали за город, сразу попадая на скудный простор библейской пустыни.

Караван держал курс на восток, к Кумрану – безрадостной местности у самого Мертвого моря. Впрочем, нас влекло не тамошнее сухое плато, с его сыпучими скалами и таинственными пещерами, а близость Иордана, полного, хоть и мутной, зато прохладной воды – жизнерадостный Изя обещал киношникам искупать их в реке. И все дружно проголосовали «за».

Ну, это лишь кажется странным. Да, в эти самые дни московские снега неохотно тают, и мысль о купании приходит на ум лишь оголтелым моржам, вроде покойного Колмогорова. Даже здесь, в Израиле, термометр показывал плюс восемнадцать.

«Самое то!», – как бодро выразился Жигунов.

Но налетел хамсин, и красный капилляр градусника живо дотянулся до тридцати двух.

Хамсин – сущее проклятие Израиля. Наташка рассказывала, как ее мучали головные боли и доставала бессонница, как улыбка натягивала иссыхающую кожу на лице, а теперь я и сам прочувствовал всю прелесть хамсина – суховея, что доносит пустынный жар Сахары и ее мелкий песок. Мельчайший прах – он не скрипит на зубах, вообще не ощущается, но, если не хочешь, чтобы пыль забила твои легкие, изволь укутать голову в покрывало, по-бедуински, или хотя бы носи маску.

Спрячься, забейся в нору, в пещеру, в убежище, и пей воду! Много воды, иначе сам не заметишь, как усохнешь, а сердцу тяжко придется – поди-ка, прокачай загустевшую кровь, тягучую, будто варенье!