Все действительно пропало. Они – пропали. Им конец.

Мингю жмурит глаза до исступления и рыдать хочет в голос, потому что чувствует. Он – чувствует. Все и сразу. Но больше всего – то, что Чонхо рядом. И он не откажется от него: ни в этом мире, ни в другом.

Мингю бьется затылком о шкафчик и ловит всем своим существом чертов беспредел. Полный беспредел: в голове, душе, теле. Абсолютный раздрай и в то же время совершенную гармонию. И все вдруг кажется таким простым, господи. С первого дня таким было. И чувство, словно это было загадано всем миром на падающую звезду, которой был сам Мингю. Был – и сгорел в атмосфере без следа. И одно только осознание в голове осталось, что…

Он пытался сбежать, укрыться на задворках своего подсознания, отрицал, игнорировал. Хотел дать шанс – не только себе. А теперь – конец. Мингю хочется умолять и просить прощения – все так же – за все. За то, что дурак, кретин, пропащий. За глупые упрямые смыслы, бьющие надсадно по вискам, за то, что не видел, что не давал видеть. Но в нем так много сейчас, что никуда уже не спрятать, ни под какие замки не запереть: оно бушующей лавой наружу хлещет и все вокруг выжигает.

Чонхо правда – рядом. Он своею поддержкой так больно делает, что Мингю умирает снова. Чонхо собою как волной накрывает, вздохнуть не дает.

Мингю сейчас весь – нараспашку. Он позволяет заглядывать куда-то дальше, чем в душу, рассматривать все свои грехи и страхи, которыми он как амулетами обвешался. И сжимает зубы до скрипа, когда понимает, что да, это больно. Больно, но Мингю безумен сейчас, как никто и никогда, поэтому боль глотает, давит ее в себе чужими объятиями.

И этот момент – он как бесконечное во времени. Он нечто такое, что застыло в вечности, которая вместо крови по венам стелется. Он кричит без единого звука, момент этот, и дарит все то, чего Мингю был лишен, а тот думает, что уже некуда. Уже некуда, господи, – он полон до краев. В нем этих чувств столько, что он понятия не имеет, как жить с ними дальше так, чтобы они не раздробили его на осколки. Как жить с ними так, чтобы хотя бы отзвук его самого остался. Потому что – все.

Просто – все. Он пропал. Он исчез. Он боролся так долго, он изводил себя, он так много раз подыхал всего за одну секунду. Он не верил, он убегал, он прятался. А теперь у него в руках оба мира сразу. У него в руках прошлое и будущее одновременно, что сталкиваются в беспамятстве, растворяясь друг в друге. У него в руках Чонхо, что дышит ему точно в шею и без конца повторяет, какой же он кретин.

Мингю смеется. Задыхается скорее. Сжимает чужую руку и соглашается про себя. Потому что да, кретин. Но сейчас этот кретин хочет жить так, как никогда прежде.

«Перестань терзать себя. И просто живи».

Мингю – живет.

Собирать по комнате свои вещи и не производить при этом шума достаточно сложно, но Мингю старается, хотя все равно хрустит коленями, когда присаживается на корточки, чтобы вытащить из-под кровати джинсы за торчащую наполовину штанину. Солнце упирается лучами точно в спину, и он то и дело чешет плечи – разумеется, шторы накануне никто не задвинул. А стоило бы, потому что такая жара для конца сентября – это совершенно ненормально даже для Сеула. Мингю вздыхает, обрывая свой вздох где-то на полпути, потому что это правда вышло слишком громко, а будить Чонхо не хочется.

Мингю останавливается на пороге кухни-гостиной, которую до этого быстро миновал, проскочив в ванную, и долго играет в гляделки с Куки, выглядывающим из-за спинки дивана. Пес скулит, недвусмысленно намекая на пережитый стресс, который, конечно же, связан с тем, что времени черт знает сколько, а никто из хозяев не удосужился его выгулять. На слове «хозяев» – не «хозяина» – Мингю снова улыбается, даже не думая эту улыбку подавить или стереть с лица собственной ладонью, проведя по губам. Потому что. Потому что почему бы и нет?