Когда же лакей торжественно объявил о подаче к столу сладкого, князь встал и, пожелав гостю доброго утра, вышел. Все произошло так неожиданно, что некоторое время Тимошка и де Конн смотрели друг на друга в немом удивлении.

– С его светлостью подобное часто происходит? – ущемленно спросил маркиз.

– Редко я такое мог наблюдать… Позвольте мне вас оставить.

Де Конн только и произнес:

– Если того требуют обстоятельства.

Кабинет опустел. Де Конн почувствовал голод и досаду. Он вышел из кабинета в задумчивости, медленно натягивая перчатки.

«В какое странное существо превратился этот князь», – размышлял он по пути вниз.

На выходе из личных покоев хозяина Дома с высоты парадной лестницы открывался прекрасный вид на вестибюль, переполненный воспитанниками. Шум возни. Шепот и шелест одежд, словно ропот грибного дождя, разлетался под высоким куполом замка. А там, над висевшим в объятии винтовой лестницы хрустальным фонарем, возился Макарка. Бесцветный, безропотный старый холоп Камышихи.

Сам фонарь а-ля Прованс являлся воплощенной любовью княгини! Изготовленный из особого хрусталя, он возвышался локтя на два в высоту и имел фаянсовое основание с росписью, позолоченные дуги и три фитиля. Чудо, что и говорить. Фонарь был дорог ее светлости, и Макарка вместе Тимошкой натирали и чистили его ежедневно и еженощно.

Вдруг маркиз услышал разговор, в котором чувствовались напряжение, беспокойство и даже страх. Говорящих он не видел, но слышал отчетливо. Как странно устроены стены в этом замке!

– Лучше не перечить им… все мы будем на второй половине! – шипел кто-то из-за проходного проема.

Де Конн неслышно сбежал со ступенек, свернул в сторону залы той части особняка, где века полтора назад располагался арсенал. Ныне он являлся классом фехтования и изящных искусств. Именно там, в проеме между двумя дубовыми дверями, маркиз оказался перед компанией из трех молодых людей – судя по серым кафтанам и отсутствию шпаг, младших воспитанников пансиона.

– Господа, – вмешался он, – извольте пояснить мне, о чем речь!

Все трое прервали разговор, обернулись и, узнав, кто перед ними стоит, совершенно смутились. Как представились молодые люди, первым был некий Туфля – несколько вялый отпрыск баронской семьи Тоэфелль, вторым – «Филля» Падючкин, а третьим – ярко-рыжий Павел Разуев. Лицо последнего казалось испуганным, но, опустив глаза, тот сказал, что они обсуждали задачи по математике.

– Сложный предмет, не так ли? – без всякого интереса спросил де Конн.

– Злая, вредная баба! – буркнул Разуев.

– Как теща! – прыснул Филля.

– Зато мудрая, – добавил маркиз, слегка растянув губы в подобие улыбки. – Позвольте мне откланяться, молодые люди, и прошу вас за разговорами не опаздывать на уроки.

Маркиз отошел от компании, но, как только Разуев отделился от своих друзей, неожиданно возник перед сконфузившимся воспитанником.

– Итак, господин Разуев, о чем у вас с приятелями был разговор? – темные глаза бурмистра вперились в побледневшее лицо кадета.

– О чем?

– Это я спросил вас, о чем? Отвечайте, милейший.

Тот захлопал глазами:

– О математике.

– Полно, молодой человек! Ваша арифметика Магницкого может быть темой разговора только умалишенных! Никто не учит этому предмету на основании книг, написанных сто лет назад, ибо даже младенец знает ответы на их вопросы. О чем был разговор, любезный?

Ох, и настойчив же этот бурмистр!

– Хм, мы говорили о старших, вломившихся в столовую, – промямлил Разуев. – Весь завтрак мне и Филле перевернули…

– Так, старшие кадеты нуждаются в уроке благочиния, – нахмурился маркиз. – Я переговорю с ректором этого заведения об их поведении.