– Михайло Ломоносов, – он смотрел прямо, не опуская глаз. Ну понятно, в двадцать лет, он был гораздо старше, чем его сокурсники, и уже устал слушать насмешки.

Прости Михайло Васильевич, но мне ты гораздо больше нужен как физик-химик, чем как философ. Философов, их много, а после рюмки-другой так вообще не сосчитать, а вот таких, кто обладал бы настолько гибким умом, чтобы быть способным постигнуть любое направление и добиться в нём успеха, только ты и есть.

– Вот, Михайло Ломоносов, например, точно не понимает, что здесь творится, – я полюбовался покрасневшим лицом Бильфингера.

Этого господина я уже изучил и прекрасно понимаю, что работать он будет, закусив удила только в одном случае, если его натыкают носом в его мнимую несостоятельность, при этом пообещав в случае успеха много вкусного.

Но делать это часто нельзя, необходимо в промежутках между тыканьем гладить его по шёрстке, говоря, какой он гениальный, и как я без него по миру пойду. Ну, мне не сложно, лишь бы дело делалось.

Например, как в мануфактуре, разросшейся уже до неприличных размеров и выпускающей много важного для нас денима, используя новый челнок того англичанина Кейна.

Самое смешное заключалось в том, что никакого навязывания нового производства не было. Более того, этот летающий челнок так сильно захотели держать в тайне, что им волей-неволей заинтересовались конкуренты проклятые.

До меня дошли слухи о том, что Джона в складчину напоили в каком-то кабаке до изумления, чтобы тот секретом поделился.

А я всегда знал, что производственная тайна, в совокупности со шпионажем и рекламой – вот самые главные двигатели прогресса. И не надо ничего навязывать, чтобы избежать всяких неприятностей типа забастовок.

Люди-то никогда не меняются, и запретный плод, он слишком сладок, чтобы мимо пройти. Кое-что, конечно, нужно будет навязать, и очень скоро, но это проблема недалёкого будущего, сейчас же у меня другие проблемы. Ещё раз посмотрев на красное лицо Бильфингера, я резюмировал:

– В общем так. Вы, господа мои хорошие, берёте этого молодого человека, Михайло Ломоносова, и начинаете его обучение, вот прямо с сегодняшнего дня. Потому что я хочу убедиться в том, что учителя из вас всё же более умелые, чем хранители редкостей. У вас есть год до того момента, как университет начнёт принимать студиозусов. Если через год он не покажет ничего значимого, я много раз подумаю над тем, продолжать ли вкладывать деньги из казны в это предприятие, которое, мне кажется, всё более сомнительным.

– Ваше величество… – Бильфингер хотел что-то мне сказать, но я поднял руку, затыкая его.

– Пошлите кого-нибудь на Монетный двор, там весьма обширная библиотека привезена из Речи Посполитой, как раз под нужды университета, – и, оставив выпучившего глаза Ломоносова и скептически оглядывающих его с ног до головы учёных знакомиться, сам же подошёл к Попову, таща на фарватере Шумахера. – Иван Данилович, ты так страстно просил у меня работу, что я решил тебя осчастливить. Вот прапорщик в отставке Попов проводит тебя к архиепископу Герману, и вы вдвоём подумаете и приготовите мне проект на тему: куда можно перенести академию, чтобы крыша не свалилась отрокам на головы. Проект должен быть вменяемый, мне его ещё в Священном Синоде утверждать надобно будет. Так что расстарайся, будь другом.

– Я? – Шумахер уставился на меня, потеряв дар речи.

– Конечно, тебе. Потому как тебе ещё и переносить академию на новое место придётся и обустраивать. Надеюсь, что такого же фиаско, как с камнями, сваленными где придётся в Кунцкамере, не возникнет? – Шумахер отрицательно помотал головой, и я его оставил рядом с Поповым, а сам отошёл в направление двери. Вот и ладушки, все при деле. Что же я забыл? Ах да: – Даниил Иоганович, я всё же хочу узнать, что это за красный камень и какие у него свойства, да и вообще опись каждого из этих камней хочу увидеть, – Бернулли только рассеянно кивнул, продолжая рассматривать крокоит. Из него при определённых усилиях можно выделить хром, весьма и весьма полезный металл, который где только не применяется.