Женщина заметно сдала, гладкое лицо избороздили ранние морщины, веки набухли, сделались тяжёлыми от часто проливаемых слёз. Много раз она пыталась объяснить сыну, как сильно скучает, а тот, ничего не слыша, рассказывал о своей работе, о невесте, о назначенной свадьбе. Вот только не приглашал на нее мать, и ничего не спрашивал ни о ней, ни об Индейце. Женщина тихо клала трубку, вздыхала и шла к Оджибуэю, помолчать. Говорить не могла, только слёзы медленно стекали из глаз по подбородку. Ведь всё, что у неё осталось: Индеец да гомонящий телевизор в кухне. И ещё ожидание, вот этих звонков.

Со временем звонки становились все реже, голос Мальчика все суше, а разговоры все короче. А затем и вовсе прекратились. Она звонила сама, но то не заставала Мальчика на месте, то попадала на его супругу, с которой не знала, о чем и как говорить. Ее сын будто нарочно избегал всякого контакта с матерью. Промучившись пару месяцев, Женщина поехала в город. Индеец просил взять его с собой, но Женщина отказалась.

Вернулась поздним вечером, постаревшей ещё лет на десять, тихо переступила порог дома. Увидев ее, Индеец обмер, разом все поняв. Попытался как-то утешить, но не нашел нужных слов. Да и не слышала его Женщина, бормоча про себя нечто бессвязное, долго копалась с вещами Мальчика, раскладывала и перекладывала их. И когда снова заговорил Индеец, не выдержала. Схватила игрушку и закричала, выплеснув на ни в чём неповинную игрушку всю копившуюся годами боль:

– Прогнал! Маму родную видеть не захотел. Дела у него, партнеры, встречи, – и тут же: – Все ты. Чему ты его учил – взапуски бегать, веревки кидать? Вот он и стал таким. Меня он давно слушать перестал, а тебя… хоть что дельное сказал, вместо сказок своих. Без тебя он был бы другим, совсем другим. Он бы со мной остался. А теперь… И зачем я взяла тебя, глупую игрушку, решившую у нас перезимовать. Всё! Кончилась зима, иди, ищи свою страну, – бессильно закончила она, вышла во двор, и на исходе душевной муки, швырнула Индейца в мусорный бак.

А когда одумалась, уж поздно было, приехал мусоровоз, забрал бак. Потащил в далекие дали. Долго ехал, потом остановился, развернулся, вытряхнул мусор. Индейца придавило, оторвало левую руку. Не думайте, что игрушки бесчувственны, вот только боль у них иная. Единственной рукой он подтянулся, отпихнул банки и пакеты, и огляделся, не веря своим глазам.

Увидел Индеец яркую луну прожектора, освещавшую окрестные холмы и долы, серебрящиеся в его свете, плеск водопада из прорвавшейся трубы, полноводную реку, отравленную купоросом и величавое сточное озеро. И еще множество игрушек, нашедших здесь свое пристанище, брак с соседнего завода. Дыхание перехватило, голова закружилась. Вот ведь, столько лет искал, а Страна Полночная оказалась рядом, ему самому дойти всего ничего. Да видно только так и оказалось возможным добраться, пройдя все испытания, оказавшись выброшенным теми, кого он любил. Посмотрел в беззвездное небо, шепча слова благодарности за не напрасно пройденный путь. Вздохнул последний раз и улыбнулся.

И уже не почувствовал, как подъехавший бульдозер вломал старую игрушку в грязь.

Племя Оджибуэев жило на самой верхней полке стеклянного шкафа, все одиннадцать человек. Ниже располагались Шошоны, числом восемнадцать, еще ниже, Дакоты, вечно враждовавшие со всеми прочими племенами, несмотря на свою малочисленность, – всего-то девять человек в их роду насчитывалось. А на самой нижней полке, возведенной на деревянном шкафчике, жили Команчи, лихое, суровое племя. Их род наиболее многочисленен из всех в шкафу – двадцать восемь соплеменников, – а еще у них имелись лошади, луки, и даже вигвам у вождя, вечно сидевшего перед костром и вглядывавшегося в пластмассовое пламя. Команчи редко сходились в спорах или ссорах с другими обитателями шкафа и, тем паче, соседних стеллажей, где располагались иные племена: Навахо, Сиу, Апачи, и уж тем более ни словом не перемолвились с чужаками-викингами, прибывшими невесть когда и непонятно зачем на их земли, в комнату, заполненную индейскими племенами. Впрочем, те тоже держались особняком, все двадцать, крутились подле драккара и если и встречались с кем-то из индейцев, то только на ничейной территории, на голом кафельном полу комнаты, где устраивались либо состязания, либо сражения, либо празднества – всеми вместе или отдельно. Дакоты больше других походили на белолицых пришлецов, ибо тоже редко спускались на общие празднества, не участвовали в песнопениях и схватках, и если решались на кого напасть, то делали это, презирая обычаи прочих народов, – приходили непрошенными в гости, вторгались на чужие земли, уводя кого-то в полон до самого конца ночи, когда игрушки оживают, пусть даже лишенные возможности к дневным играм, что дают им силу, успокоение и возможность проявить себя.