– Прав подьячий Тимофей: если начать писать про жизнь нашу в правление царя Иоанна, то следует опираться не на людские домыслы, а на царские грамоты, записи царских слуг, воевод и прочей челяди, чтобы следовать истине. Еще надо переписывать грамоты Посольского приказа и донесения воевод из разных мест Руси, чтобы эта моя летопись была правдивой.

В царской библиотеке тоже много грамот и записей из прошлых лет хранится и с этими свитками можно знакомится по разрешению смотрителя библиотеки вроде как для обучения мастерству в составлении грамот, указов и повелений царя, Боярской Думы и государевых мужей, что входят в ближний царский круг – взять того же Бориса Годунова: из захудалого рода, а стал боярином знатным – окольничим царя Иоанна.

И как подьячий Тимофей догадался, что есть у меня желание написать повествование про нашу жизнь нынешнюю и прежнюю, а не только чужие грамоты и указы переписывать. Однако, и предостережение подьячего о тайнописи такой книги тоже разумно: любое слово можно толковать так или иначе: поди, угадай, кому в руки может попасть такая книга и как будет принято все, что в ней записано.

Нет, пожалуй, не стоит мне затевать свои записи о нашей жизни на Руси в нынешние времена – весьма опасно такое дело в смутные лета, когда враги лезут на Русь со всех сторон – потому царь наш Иоанн, подозревая врагов в своем окружении, даже по малому делу может впасть в ярость, а уж за записи про его царствование и подавно, если ему не потрафить, лишить головы такого писаря как я, – продолжал свои размышления Степан, ступив на деревянный наплавной мост, что вел на другой берег Москва-реки, где, в Замоскворечье, стоял дом Степана.

Этот мост зимой разбирался, остатки его по весне сносили вешние воды, однако плотники отстраивали мост заново, за пару недель после ледохода, и он вновь служил до следующей весны, когда все повторялось.

Войдя в избу, Степан бросил шапку на лавку, снял сапоги и зипун и прилег на лавку, подложив шапку под голову, чтобы предаться раздумьям о своей жизни. Этим раздумьям он предавался почитай каждый вечер, если не было домашних дел. Сегодня дел таких не предвиделось, на ужин его ждал в подвале жбан молока да краюха хлеба, а завтрашний день был воскресный и Степан намеревался сходить к обедне в собор Покрова, что на Красной площади, чтобы поставить свечки за упокой души жены своей Прасковьи и детей своих: Ивана, Михаила и Дарьи, погибших безвинно в Московском пожаре, случившемся при набеге на Москву хана Крымского – Девлет-Гирея.

Храм Покрова святой Богородицы был построен по воле царя Иоанна в честь его победы над Казанским ханством, но в народе этот храм частенько называли храмом Василия Блаженного – юродивого, что обитался на Красной площади, ходил босый даже зимой, а его пророчеств опасался даже царь Иоанн, который при кончине Василия сам шел за его гробом, повелел хоронить его во Рву и возле этого места указал строить храм, который и был возведен двадцать лет назад.

Степан любил ходить в этот храм, чтобы постоять в сумеречной тишине, под каменными сводами, произнося чуть слышно свои молитвы по погибшей семье и наблюдая, как язычок пламени от поставленной им свечи, колеблется в такт его молитвенным словам и иногда тянется к нему, словно что-то хочет сказать, от имени жены Прасковьи и детей, но не может этого сделать, ибо язык пламени свечи только называется языком: на самом деле пламя безмолвно и беззвучно колеблется на укорачивающемся огарке свечи, пока эта свеча не выгорит полностью и не погаснет.

Так и человеческая жизнь: постепенно разгораясь, от детства переходит в юность, потом приходит зрелость, затем, если повезет, наступает старость и, наконец, огонь жизни выжигает из человека все жизненные силы, и наступает тьма потустороннего мира, куда по Божьей воле переселяются человеческие души после смерти – если верить богослужебным писаниям. Степан, после гибели семьи, начал сомневаться в божьем промысле, упрекая Господа, который не уберег его близких от погибели в адском пламени Московского пожара, устроенного татарами в год 7088 от сотворения мира.