Самое интересное, что отвечать он не обязан. Это не моё дело, так же как я — не его. Но Самсонов может рискнуть и, возможно, ещё чуть-чуть сдвинуть мнение о себе в лучшую сторону. Потому что каким бы эгоистичным бабником он ни был, но за один этот компот я готова простить многое.
Только пауза затягивается, и я отдаюсь божественному ужину. Кажется, лучшему за последние несколько лет.
— Сашку задержали в центре города и отвезли в отделение. — Я вскидываюсь, натыкаясь на кривую Самсоновскую ухмылку. — Съязвишь что-нибудь в духе «яблоко от яблони»?
— За что? — без тени улыбки.
— В основном за идиотизм. Пей.
Самсонов встаёт налить себе кофе, а я возвращаюсь к своему компоту.
Мне не приходилось бывать в обезьянниках, но в пятнадцать лет и у меня хватало поводов для веселья. Особенно когда отец, вместо того, чтобы бросать всё и мчаться на выручку, предпочитал валяться на площадке первого этажа. Просто потому, что подняться на пятый не хватило, подточенных зелёным змием, сил.
И не знаю, что представлял Самсонов, приглашая меня на ужин, но я точно представляла что-то другое. Не изучение собственных тарелок и моё одинокое спасибо, когда желудок заполнился по самое горлышко.
— Прочитать ещё одну лекцию о голодовке? — хмурится он, переводит взгляд на ополовиненную тарелку.
— Рассказать, как усыхает желудок после четырёх дней на одной воде?
— Олеся…
— Самсонов, то, что мы ужинаем на моей кухне, не значит, что у меня поменялся список приоритетов. — Поднявшись, я ставлю обе тарелки к раковине и тянусь к верхней полке. — Так что можешь возмущаться сколько хочешь, но не рассчитывай, что я тебя послушаю.
— И на каком месте там патлатый полудурок с самоубийственными предложениями? — Ну, слава богу! А то я уже переживать начала, куда делся старый добрый Самсонов.
— Съешь шоколадку, может, станешь добрее к людям.
Солёная карамель, моя любимая, разломанная на куски, в вазочке из тёмного стекла встаёт посередине стола. Делюсь, можно сказать, самым ценным, а ему хоть бы что.
— К людям, возможно, к нему — точно нет. — Глоток чёрного кофе, без сахара и молока, заставляет меня передёрнуться. Гадость! — Кто он?
— Владан? — Несравнимое удовольствие есть то, что хочешь! И, чувствуя, как растворяется на языке крупинка соли, я не могу не прикрыть глаза. — Когда-то наставник, друг, коллега…
— Любовник? — Вот как говорить с тем, кого не смущает мой долгий красноречивый взгляд?
— Самсонов, тебе бы всё опошлить! — Вздохнув, делаю ещё глоток компота. Особенно бодрящий на контрасте с шоколадом. — Какая разница, если сейчас я бы с удовольствием спустила его с лестницы?
— И всё-таки?
Напрягает даже не его настойчивость, к этому можно привыкнуть, а какая-то пуританская строгость во всей его позе. Словно пятнадцать уже мне, и, подавшись вперёд, я понижаю голос:
— А что, ревнуешь?
— Сообщу, как определюсь, — со всей охреневшей честностью отвечает Самсонов и ласкающим движением проводит большим пальцем по моей нижней губе. — Шоколад. — В его голос возвращается хрипотца, взгляд тяжелеет, а у меня сводит спазмом низ живота.
И лучше бы это был токсикоз!
— Попробуй, тебе понравится.
Раздражение, ехидство, сарказм — где это всё, когда он становится слишком близко? Почему меня парализует под Самсоновским взглядом? И что делать, если всю меня коротит, когда его язык лёгкой лаской проходит там, где только что был палец?
— Неплохо, — совершенно серьёзно заключает Самсонов, отстранившись на каких-то два сантиметра. — Ещё?
Вот только ответа он снова не ждёт, накрывая мои губы уже настоящим поцелуем.