Неприятно поразил униатский Владимирский собор на бульваре Сен-Жермен, его жутковатый одноярусный иконостас сероватых тонов и пение на смеси церковнославянского и мовы. Тут было собрано всё эмигрантское украинство: памятная доска Симону Петлюре при входе, сельские рушники на иконах, брошюрки с жизнеописанием Андрея Шептицкого, программой партии «Рух» и речами раскольничьего «патриарха Филарета». Удивила нелепая хоругвь с надписью «Тисячолiття хрищення Украïни. 988-1988». Нет, не Руси. Она, в представлениях украинцев, осталась языческой…

Храм Державной Божьей Матери в Шавиле, открытый в 1935 году, оказался маленькой церковкой в одноэтажном доме под голубым куполком. Расписал её в 1970-е годы Михаил Козмин, автор новаторской, недооценённой книги об экологической архитектуре будущего «Habitat écologique de l’ère nouvelle (Экологическая среда обитания новой эпохи)», изданной в Париже в 1992-м.

Церковь св. Серафима Саровского на улице Лекурб стала для меня откровением. В глубине парижского дворика проглядывал сквозь листву голубой купол. Городской гул летел над окрестными домами, а в зелёной впадине рядом с храмом цвели кусты и зеленела лужайка. Воскресной трапезы под открытым небом ждали пластмассовые столы и стулья. Рядом высился трёхэтажный церковный особняк – усадьба в саду.

Я замер, едва переступив церковный порог:

– Гениально!

Пол и чуть наклонную крышу прямоугольного деревянного храма пронзали два огромных дерева. На стволе одного висела икона св. Серафима, молящегося в лесу. Священное принимало в себя живое и растворялось в нерукотворном! В широкие окна заглядывали цветы, посаженные у самых стен. Солнечные блики переглядывались с огоньками свечей. Цветы приникали к окнам храма, тянулись внутрь. Дневное тепло проникало сквозь приоткрытые стеклянные двери, смешивалось с запахами свечей и кадильного дыма. Это был прорыв в будущее к той самой экологической архитектуре, слитой с природой, одновременно – и обращение к прошлому, к средневековому образу русской обители. Мне рассказали, что церковь возвёл в 1933 году священник Дмитрий Троицкий, с самыми скудными средствами и приспосабливаясь к месту. Его открытие осталось незамеченным. Лишь через полвека зазвучали имена Паоло Солери, Петера Ветша, Жана Нувеля и прочих мастеров вошедшей в моду экоархитекторы. Однако столь же прорывных и простых решений они не предложили.

В церкви служили по-славянски и по-французски, прекрасно говорил по-русски. Посреди неё перед невысоким иконостасом стояли три десятка стульев для стариков и больных. Голоса певчих и чтецов звучали мягко и красиво. Богослужение шло неспешно и тихо, по-домашнему. Во время проповеди настоятель то и дело приподнимался на цыпочках, будто взлетал. Лицо озарял внутренний жар и румянцем проступал на щеках.

После службы он пригласил меня в церковный дом на чай вместе с другими прихожанами. Улыбнулся:

– Вы из Москвы? Замечательно! Я серб, родился в Хорватии, учился на священника в Белграде. А это моя русская матушка, Катя, – он показал глазами в сторону женщины, хлопотавшей у стола.

Так я познакомился с отцом Николаем Чернокраком, и серафимовский приход сразу стал для меня своим. После службы все желающие приходили на чай, вскладчину накрывали длинный стол. За ним встречались и старые друзья, и незнакомые люди, каждое застолье становилось проповедью: мы созданы для общения, одиночество – это соблазн. Новичков звали приходить вновь, и они приходили. В неверующих пробуждалась вера, католики открывали для себя православие. К отцу Николаю тянулись русские эмигранты разных поколений, болгары, сербы, молдаване и другие беженцы из постсоветского мира – переломанные, потерявшие себя. На его приходе приживались даже заумные французы-философы. У него я нашёл то, что всегда искал, – убеждённое православие и любовь к инославным, заменявшую книжный экуменизм. Глаза отца Николая то и дело вспыхивали в разговоре, но самые главные слова оставались в груди: