Стихи Екатерины Перченковой (1982 г. р., «Урал», №8) – волшебное сретение слова и чувства в боли и радости, в свете и пульсирующей густой темноте. Перченкова обладает редким умением принимать слово как родное и делать его родным для читателя. Фантастическое, сказочное (всеми богатейшими фольклорными ритмосмысловыми переливами Е. П. владеет в совершенстве) и бытовое образуют в ее стихах такую густую и живую завязь, что разделить их уже просто невозможно: «и росли, под пальцами мешаясь, для лесных нехоженых земель / колыбель черничная большая, малая грибная колыбель. / и качались при заречном свете, и гуляла слава через край, / как в его деревне к малым детям ни волчок не ходит, ни бабай».

Названные поэты, во многом составляющие «пик» современной молодой поэзии, вскоре преодолеют рубеж в 35 лет (1982 год рождения, 33-летний возраст Христа здесь оказывается вообще каким-то золотым). Метафорическая густота и смысловая прозрачность у них не противоречат друг другу, а, напротив, взаимообогащаются в процессе стремления к уникальному, как кристаллический состав снежинки, поэтическому целому. Думаю, не в последнюю очередь с этим связана зрелость их творчества. И в целом «тридцатилетние», на мой взгляд, сегодня ощутимо сильней «двадцатилетних»28. Наверное, так и должно быть.

Поиск новых форм в поэзии (и в молодой, понятно, с особой интенсивностью) идет всегда. Вопрос в разнообразии, напряжении и «градусе» этого поиска.

Рафаэль Мовсесян (1987 г. р., «Арион», №2) стремится к лаконизму, но это стремление во многом оборачивается примитивной игрой, легковесностью и несерьезностью, отсутствием лирической плотности и – в конце концов – очевидной беспомощностью: «…Бог докурил этот день, / сколько там, в пачке, осталось?»

Еще одного приверженца малых форм – Игоря Бобырева (1985 г. р.) находим в журнале «Волга» (№1—2). Успех тот же. Претензия на неоимпрессионизм, фиксацию мгновенного впечатления, не будучи поддержана поэтической весомостью, оказывается не более чем стиховыми набросками, «блокнотными» строчками, черновиками – иногда более-менее интересными, но чаще довольно банальными: «как поцелуй летит веселье / и долгий вечер / зимний вечер», «летят задумчивые птицы / и пролетают над душою». К минималистам примыкает и Виктор Лисин (1992 г. р., «Волга», №5—6), стихи которого тоже не выходят за рамки игровых экспериментов по вольной афористике: «дожди / (проходимцы)».

Сергей Сдобнов (1990 г. р., «Волга», №3—4) пишет довольно мутно, выхолащивая из стихов собственно эмоцию и оставляя голый нарратив, сам по себе лишенный живых связей с внутренним пространством текста и в силу этого мало что способный передать: «на конце тела сажаешь весну / ничего не растет / два в полночь записали секрет / а ключи в саду / в калитке старая бабочка / ждет домой темноту». По сходному пути (псевдо) авангардной, дискретной, полной разрывов и лакун поэтики идет и Иван Соколов (1991 г. р., «Волга», №3—4; «Зеркало», №45) и спотыкается о те же камни: стиховая ткань рвется, но разрыв этот эстетически непродуктивен, не говоря уже о его вторичности, обнажаемой хотя бы в употреблении лексем типа «снеги». В итоге мы имеем что-то вроде дистиллированного Поплавского: «О Господи, возьми меня в ковчег, нагого, / мне хорошо бы было, когда пьяные мартышки, / накурившиеся змеи, истеричные ласточки, / напуганные высотой небесного покрова, / одной спокойной, теплой ночью / меня с тобой ко дну б пустили…». Стремясь к самодостаточной оригинальности образов, Соколов забывает о живой связи между ними. Хотя временами, когда он перестает вещать за бытие и позволяет говорить ему самому, случаются локальные прорывы: «