Молчание, да такое долгое, что Сверчок поднял взгляд. Уна смотрела на него без тени обычного ехидства.

– Нет у меня колкостей, – наконец сказала она, – да, может, ты скоро пожалеешь, что нет. Скажи, Сверчок, ради чего вы это делаете? Кто вы, а кто босота из Цитадели. Вы-то все… – Уна скривилась. – Вы-то все вряд ли родились в нищете, батрачили в поле или на заводе. Вряд ли скитались, попрошайничали, торговали телом. Что вам эта боль? За что умирать?

Парень вдруг улыбнулся, да так обаятельно, будто колдовство какое.

– О чем думают птицы, когда поют песни или вьют гнезда? Думают ли они о своем будущем или о будущем своего потомства, или их неумолимо влечет делать то, для чего они были рождены? Человек, явственно чувствующий, для чего он рожден, богаче любого короля, счастливей умалишенного. Его не страшит голод, смерть и провал. Он просто делает то, для чего рожден, до самой смерти. О да, Уна, мы не просим милостыню на паперти, но у нас есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы рассуждать, а еще сердце, чтобы сочувствовать. Поверь, этого вполне достаточно. К тому же, мы приняли свою смерть уже давно, навсегда умерев для общества и своих семей. Мы как гвозди. Нас бьют, накаляют, кидают в ледяную воду, заколачивают в гроб, но до последнего дня мы верны своему предназначению – скреплять своими телами каркас будущего Ильфесы.

Уна вдруг содрогнулась, представив этого юношу, стоящего на площади Наказаний. Вот протектор делает замах и перебивает ему суставы. Острые обломки костей разрывают плоть. Алые брызги на этом приятном и чуточку неправильном лице. Ни единого крика боли, только огонь вырывается из тела вместо крови. Пламя ослепительным столбом пронзает небеса. От этого воображаемого зрелища Уна вдруг забыла, как дышать. «Я ведь урожденная кэлфи, – подумала она. – В моей крови должны пылать лесные пожары. Где же они? Неужели я паршивая овца своего стада? Нет, я хочу пылать!»

– Уна?

Слегка обеспокоенный голос студента вернул ее к реальности, и она почувствовала, как огонь течет по ее жилам, потрескивает в сердце и желает вырваться наружу. Девушка медленно подалась вперед и прошептала:

– Возьмите меня к себе… Сделайте гвоздем…

После разговора с Иргессом, Лонан долго молчал, нахохлившись, словно воробей, а затем воскликнул:

– Скажи, я сошел с ума?

Асавин невесело усмехнулся:

– Знаешь, я и сам задавался этим вопросом. Он рассказал про магию?

– Да, но это я и так знал, а вот нолхиане…

Асавин выгнул брови. Лонан вздохнул:

– Будь ты алхимиком, тоже б не удивился. Любой алхимик, получивший бордовую мантию, знает о запретном искусстве, книгах Крезо Назарро и лиалодусе. Конечно, только теорию, иначе алхимии пришел бы конец, как и инженерии.

Брови Асавина выгнулись еще круче:

– Лонни, ты не перестаешь удивлять меня.

– Ладно, попытаюсь объяснить. На примере солнца. Ты видишь солнце и чувствуешь его тепло. Оно вызывает засуху, уничтожает посевы, но без него урожай вовсе не взойдет. Оно влияет на наш мир. Лодус – тот же свет, только он исходит не от солнца, а от двух звезд – Иф и Аль. Он тоже влияет на наш мир, но большинство людей этого даже не замечает. Зато нелюди могут творить с его помощью удивительные вещи. Это ты понял?

– Вполне.

– А вот дальше… – Лонан вздохнул. – Дальше сложней. Понимаешь, у того, что мы не ощущаем этого волшебства, есть свои причины. Несмотря на то, что мы видим Иф и Аль, это… как две близко проложенные параллельные нам прямые. Только если параллельные прямые всегда находятся на одинаковом расстоянии друг от друга, то эти – неправильные. Они то сближаются, то расходятся, тем самым влияют друг на друга. Иф и Аль – врата в параллельные нам миры, лиалодусы, а лодусы – их излучение. Вот, собственно, и все, если не вдаваться в заунывные подробности. Раньше я считал эту теорию довольно забавной, а Назарро – идиотом, пишущим сказки. Этот чудак называл лиалодус Иф Гаялтой, а лиалодус Аль – миром Высшей Благодати, а это ересь и вздор.