Через еще какое-то время выяснилось, что и со стимуляцией раскрытие не прогрессирует, а у меня уже совсем не осталось сил терпеть все это. Поэтому когда врачи предложили кесарево, я сразу согласилась. Лишь бы весь этот ужас поскорее закончился. Так спустя 36 часов безуспешной родовой деятельности я отправилась на операционный стол. Доктора попросили округлить позвоночник, но так как схватки шли одна за другой, у меня никак не получалось выполнить их просьбу. Тогда меня грубо скрутили в бараний рог и поставили анестезию.

– Что, может, и сюда муженька позовешь? – съехидничала одна из присутствующих в операционной женщин.

– Да, пусть посмотрит! – подыграла ей другая. И бригада засмеялась.

– Коллеги, давайте работать, – голос над моей головой, принадлежавший анестезиологу, призвал всех к порядку, и операция началась.

У меня было ощущение, что на моей груди лежит бетонная плита, вдыхать было тяжело. Я периодически засыпала, но меня будил все тот же голос анестезиолога: чтобы удостовериться, что со мной все в порядке, она периодически спрашивала у меня имя, фамилию и другие факты.

Я не помню первого Ваниного крика. Только как врачи сказали, что он вылитый папа, а потом добавили: «4170. Ребенок слишком для тебя крупный». Официальная причина операции – клинически узкий таз. Странно, ведь всю беременность участковый врач проводила замеры и ничего такого не диагностировала.

Потом меня перевели в реанимацию. Вместо импритинга и времени наедине с малышом – мерное пиканье датчиков и стоны других женщин, у которых уже начинает отходить анестезия. Мир рухнул. Я тонула в чувстве вины перед сыном. Мало того, что ему пришлось пережить стимуляцию и появиться на свет с помощью хирургов, так еще и никакой пульсации пуповины, выкладывания на живот, золотого часа, контакта кожа к коже и первого прикладывания. Ничего из того, что является гармоничной частью начала жизни. А я ведь так мечтала подарить ему лучшее. Мне было очень страшно от мысли, как такой дисгармоничный опыт рождения может повлиять на него? А еще я чувствовала себя изнасилованной: насмешки, оскорбления, грубость медиков меня очень ранили.

После суток в реанимации меня перевели в палату и через несколько часов после того, как я научилась самостоятельно вставать и мало-мальски передвигаться, привезли Ваню на первое кормление. Он спал.

– Ну, привет! Так вот ты какой, малыш, – сказала я ему, наклонившись над детской люлькой.

– Давай быстрее, бери на руки, корми, – поторопила медсестра.

Я взяла его неуклюже, неумелыми руками. Робко и неуверенно приложила к груди. Но накаченный смесью, Ваня практически не брал ее. В следующие два кормления его поведение не изменилось.

На следующие сутки его оставили со мной насовсем. И вот тогда начался настоящий кошмар. Он все время плакал, успокаивался только на груди, а я просто не могла это выдержать. Несмотря на правильное прикладывание, коже все-таки требуется несколько дней, чтобы привыкнуть к постоянной стимуляции. Акушерки давили мне на грудь и резюмировали: «там молока еще нет у тебя, вот он и орет, от голода просто». Для меня, неопытной, хоть и подкованной в теории двадцатипятилетней мамы, мнение этих женщин с сединами и огромным опытом работы в роддоме, было авторитетным. Поэтому когда они приносили в палату бутылку со смесью, я давала ее сыну.

– Ты не переживай, это все байки, что после смеси дети грудь не берут, – говорили они. И рекомендовали просить мужа передать в роддом пустышку.

Но смесь спасала не долго. Вскоре мой ребенок перестал от нее успокаиваться и плакал часами напролет. А когда мне каким-то чудом удавалось его убаюкать на груди, в палату заходил очередной медработник и просил распеленать младенца. То взвешивание, то обработка, то проверка слуха, то осмотр. После каждого «гостя» Ваня снова долго и безутешно плакал, все больше и больше растерзывая мою грудь. Так что у меня совсем не получалось хоть немного отдохнуть.